Те, кто знал Веру Захаровну много лет, в том числе и по ее давней работе в комсомоле, в это памятное утро – утро перед грядущей катастрофой, накрывшей Тихий Городок, – лишь молчком дивились и ее необычайному внешнему виду, и, самое главное, странному внутреннему состоянию, которое прорывалось наружу.

Вера Захаровна была густо напудрена и накрашена так ярко, как она никогда прежде не позволяла себе краситься. Черные волосы ее, всегда аккуратно стянутые в узел, сейчас были взбиты, как воронье гнездо. Под толстым слоем пудры на щеках рдели красные пятна. Рот был ярко-алым, Вера Захаровна в тщетных усилиях пыталась добавить своим тонким губам сексапильной пухлости. Она была в черной юбке и прозрачной нейлоновой кофте, под которой кокетливо проступали очертания кружевного бюстгальтера.

Мещерский не знал, что утром, явившись на работу, Шубин, планировавший серьезно поговорить со своей секретаршей о тех самых фотографиях, которые до этого он показывал жене, от своего намерения отступил – лишь оглядел преображенную Веру Захаровну с ног до головы и о чем-то крепко задумался.

Но кричащая косметика и прозрачный нейлон – это было еще не все. Самое главное крылось в изменении поведения всегда сдержанной и невозмутимой Веры Захаровны. Мещерский, прождавший в приемной полчаса, не мог не отметить, что «тетка» ни минуты, ни секунды не могла усидеть за своим рабочим столом перед монитором компьютера.

Вера Захаровна то и дело вскакивала и подбегала к окну. И вперялась куда-то вдаль – надолго и отрешенно. Если бы Мещерский проследил за ее взглядом, то узнал бы, что из всех зданий на площади, открывавшейся взору, ее интересовал лишь салон красоты и припаркованный возле него «БМВ» Германа Либлинга. На нем вчера на глазах Веры Захаровны Герман привез туда Киру. И она осталась там на ночь. Сегодня утром этот же самый «БМВ» привез откуда-то (Вера Захаровна ничего не знала о встрече на дороге) и Марину Андреевну Костоглазову, правда, высадил ее с дорожной сумкой не возле салона, а у гостиницы «Тихая гавань».

В приемную часто заглядывали сотрудники, окликали Веру Захаровну, и она вроде бы возвращалась в привычную рабочую колею – на три минуты, на пять минут, а затем снова начинала суетиться, подбегать к окну – то с лейкой, то с бумажной салфеткой. И замирала, делая стойку, как гончая над добычей.

Одна из заглянувших молодых сотрудниц спросила: «Вы что, нездоровы, Вера Захаровна?» На что та весьма дерзко ответила доброхотке: «Я в отличной форме», а когда та ушла, добавила вполголоса, не стесняясь Мещерского: «Я всех вас, б…, здоровее».

Мещерский подскочил на стуле – так это не вязалось с духом благонамеренности, витавшим в приемной. А Вера Захаровна как ни в чем не бывало уже спрашивала его: «Чаю хотите?» Это был лишний повод снова метнуться к окну – чайный стол с прибором для Шубина и гостей располагался как раз у окна.

Она подала Мещерскому чашку с чаем на блюдце. Блюдце было белое, фарфоровое. Ярко накрашенные красным лаком ногти Веры Захаровны выделялись на белом фоне. Ноготь на указательном пальце был обломан.

– Вы, значит, по делам туризма к Всеволоду Васильевичу? – спросила она.

– Да, мы с компаньоном, собственно…

– А вы часто за границей бываете?

– Ну, приходится. Естественно, приходится ездить. – Мещерский мешал в чашке сахар.

– Вы немецкий знаете? – спросила Вера Захаровна вдруг (ни с того ни с сего, как показалось Мещерскому) с нервной усмешкой, дергавшей ее наштукатуренные помадой губы как тик. – А что, это точно liebhaber по-немецки «любовник» или, может быть, это тоже обман, фикция?

– То есть как это тоже… не понял… кажется, да, я, правда, в немецком не очень, но…

– Пейте, пейте чай, Шубин вас скоро примет, у него совещание. – Вера Захаровна снова ринулась к окну, точно ее дернули за невидимую нитку.

Она толкнула полным бедром стол, и с него, как лист с дерева, на пол спланировал белый клочок бумаги. Мещерскому отчего-то вспомнился парижский бульвар и тот желтый лист платана, скользнувший ему под ноги, сухой и мертвый в разгаре лета. Черт возьми, они же были с Фомой в Париже! И как так вышло, что из Парижа они бухнулись, плюхнулись, вляпались прямо сюда?!

Он нагнулся, поднял листок. Там что-то было написано: какие-то три номера телефонов. А вверху стояла дата – 19 августа. Он вернул листочек на стол Веры Захаровны. И, как это водится, тут же прикинул: а какое сегодня число? А день недели какой? Тут в Тихом Городке и дни, и часы, и себя позабудешь. Сегодня было 21 августа – пятница, он увидел эту дату на электронном календаре приемной. А 19 августа была убита продавщица Куприянова. Мещерский глянул на листок с телефонами – а тут кто-то тоже кому-то названивал в тот день, как и там, в салоне красоты… Надо бы снова и поподробнее поговорить об этом с Кирой, быть может, она еще что-то вспомнит про разговор Куприяновой?