Он очутился не на площади, а на какой-то темной улице с торца салона. И тут же увидел тень, метнувшуюся за угол дома. Ринулся следом. Фонарей на улице не было. Мещерский мчался мимо темных домов – их обитатели либо уже спали, либо прятались – так ему казалось в тот момент. И, конечно же, он, как всегда, ошибался, но даже и не подозревал об этом.

Тень в конце улицы… Неясный, расплывчатый силуэт, пытавшийся скрыться во мраке. И ночь, тьма, казалось, этому помогали, способствовали.

То, за чем он гнался, нырнуло во двор двухэтажного дома, Мещерский услышал треск гнилых досок. Это рухнула ограда старого палисадника. Он побежал на звук. Палисадник зарос густым кустарником, и убегавший прокладывал себе путь через заросли. В этих самых кустах Мещерский и настиг его. Тень, силуэт, человек в чем-то белом, таком тонком и непрочном на ощупь. Теперь уже Мещерский набросился сзади: «Врешь, не уйдешь». Треснула ткань, снова раздался дикий вопль. Мещерский почувствовал, что его снова больно укусили, и в бешенстве ударил по тому, что удерживал, двинул кулаком – еще раз, еще, еще. Удар пришелся по чему-то мягкому. А вопль тут же сменился отчаянным визгом… женским, кошачьим визгом боли…

И тут снова в глаза ударил свет и ослепил. Это был свет фонаря подоспевшего милицейского патруля.

– Стоять! Я кому говорю! Прекратить! Это что же такое делается-то?

Мещерский узнал голос сержанта Байковой. Вместе со своим напарником старшим сержантом Лузовым она снова была на маршруте, обходя Тихий Городок ночным дозором.

– Свети сюда, а не мне в глаза! – гаркнул Мещерский, прижимая всем телом к земле то, что бешено извивалось под ним, вопя, визжа, изрыгая проклятия. – Свети, чтобы мы видели, кто это! Он только что совершил убийство там, в салоне красоты, на площади. Я гнался за ним, свети же на него, я хочу знать, кто это такой!

Пятно фонаря в руках сержанта Байковой вырвало из мрака сначала смятые поломанные кусты, потом ботинки Мещерского, потом белый нейлон разорванной дамской кофты, пятна крови, взлохмаченные волосы цвета воронова крыла, закрывавшие лицо…

Он резко повернул за подбородок свой трофей к свету и…

Со стороны площади раздался грохот, точно там что-то взорвалось. А потом оранжевым сполохом в ночное небо взметнулось зарево.

Мертвую Киру нашли охранники мэрии. Их встревожил звон выбитого стекла, топот погони, а затем и открытая дверь салона. Они вошли, поднялись по лестнице наверх, наткнулись на труп, кровь и…

Никто не орал в мегафон на площади, не рассылал SMS, не барабанил кулаками в запертые двери и калитки. Однако страшное известие распространилось молниеносно, как будто сам собой включился и заработал беспроволочный телеграф. Все произошло в считаные минуты. Словно шарахнул снаряд и накрыл город могучей ударной волной. И все смешалось в Тихом Городке, все запуталось, сплелось и одновременно разом прояснилось. И эта пугающая ясность состояла лишь в одном: долго зревший нарыв лопнул, и потек гной, который теперь залил в умах и душах горожан все без остатка – и здравый смысл, и прежние страхи, и смятение, и даже инстинкт самосохранения.

В домах на прилегающих к площади улицах захлопали двери. Во дворах зазвучали шаги. Темные улицы наполнились гневным гулом голосов. И все это ширилось, росло, накатывая на слепые дома и заросшие паутиной забвения палисады, будя, поднимая на ноги в еще не выветрившемся алкогольном угаре, выгоняя на улицу, заставляя крушить ветхие заборы, выламывать из них колья, хватать первое попавшееся под руку тяжелое, убойное – монтировки, железные шкворни, куски арматуры, кочерги, сдергивать со стен охотничьи ружья, вытаскивать кастеты и свинчатки.

Тихий Городок – такой сонный, патриархальный, провинциальный, осененный церковными крестами и маковками, пропитанный испарениями сумрачных туманов Колокши, преисполненный неизжитым ощущением провинциальной неполноценности и щемящей тоской по своему зарежимленному «полигонному» прошлому, закомплексованный в суевериях, помешанный на легендах и слухах, – более уже не казался ТИХИМ. Нет, он орал во всю глотку, извергая проклятия и угрозы.

Горожане бежали по улицам к площади. Кто-то поднялся на колокольню церкви Василия Темного. И, как в старину, над городом загудел набат, и толпа начала расти и прибывать, как тесто на дрожжах.

Вопль отчаяния и боли полоснул по нервам толпы. Матери Киры сообщили страшную новость, и она примчалась на площадь, а с ней были и почти все ее соседи с улицы Гражданской Войны. Были тут уже и другие ее земляки с улицы Чекистов, с улицы Космонавтов, с Мещанской, с Дворянской, с улицы Генерала Скобелева и с улицы Леонида Брежнева, с переулков Заводских, Интернациональных, Приреченских, с проезда Независимости 12 июня и с аллеи Нерушимого Советского Союза, с тупика Николая Второго и с улицы Столыпина. Прибывший по вызову охранников мэрии на место убийства милицейский наряд не смог удержать людей снаружи, и они хлынули в салон. Они вынесли Киру. Ее мать плелась сзади – она не видела ничего, ничего не соображала, а только выла, выла в голос.

И этот вой – животный, собачий вой – пронесся над ночной площадью, как сигнал, как мольба, как призыв к мести.

Кто из горожан первым обратил внимание на припаркованный у салона черный «БМВ» Германа Либлинга? Тот парень в замызганной толстовке и синих «адидасах»? Или задыхающаяся от слез соседка с улицы Гражданской Войны, знавшая Киру-Канарейку с момента ее рождения? А может, старик-инсультник в болоньевой куртке и ботах? Или бритоголовый Аркашка Свешников, известный в городе бабник и пьяница? А может, пожилая библиотекарша, потерявшая сына в Чечне? Охранник мэрии Индюков? Или один из патрульных, облаченных в форму, но в пароксизме коллективной ярости напрочь о ней позабывший?