— А я, знаешь, Леонид Семенович, к Ольке Зотовой тебя ревновала. Такая вот дура была. Думала, из-за нее на меня не смотришь. Красивая, образованная, при хорошей должности, а главное, чистая, грязными ублюдками не топтаная. Взглянет — из глаз спесь дворянская плещет. И вправду — царевна! Убить ее хотела, вспомнить стыдно. И только сейчас поняла: не нужен тебе никто, Лёнька. Слишком сильная у тебя к себе самому любовь, мою ты и не заметишь. А Ольку, подружку, может, еще убью, чтобы никому счастья не досталось…

Махнула рукавом по векам, взглянула с улыбкой, словно и не было ничего.

— Я спросила, ты ответил. Никто не в обиде… Кстати, вот и наш Мишка с каким-то нечесаным.

Леонид с трудом заставил себя обернуться. Хорошо, что они в шумной «Ротонде», а не в пустом переулке. Он знал, что стрелять нужно первым, иначе не выживешь. Кажется, свой выстрел Фартовый уже пропустил.

— Мишель! — девушка привстала, махнула рукой. — Бонжур! Ве-не ну!..[27]

* * *

— Это Илья Эренбург. — Огнев кивнул в сторону «нечесанного», уже успевшего протиснуться к стойке и одним залпом опрокинуть в себя сразу две рюмки чего-то темно-красного. — Партийная кличка — Лохматый. Давно хотел познакомиться. Талантливый парень! Печатается у нас, в «Известиях», но возвращаться не спешит. Лучше здесь скучать, чем в Соловецком лагере. Между прочим, Лохматым Илью так сам Вождь окрестил.

— А почему тогда — в Соловецкий лагерь? — поразился товарищ Москвин.

— Потому, что был у партийца Лохматого некий эпизод. В 1919-м он засобирался домой, но почему попал не в Столицу, а в Киев, к Деникину. И не в тюремную камеру, а прямиком в Осведомительное агентство. Вот и ждет, пока забудется. Только у нас память крепкая!

Бывший член военного трибунала многозначительно усмехнулся. Улыбнулась и Мурка, намек оценив. Провела язычком по губам, взглянула весело. Леонид поразился. Неужто и вправду такая железная? Или просто играет — и сейчас, и пять минут назад?

— Дела наши следующие, — вел далее Мишель, доставая из кармана пальто записную книжку. — Пообщался я с коллегами, даже на убийство съездить успел. Зарезали буржуя одного, Антуана Риво[28]. Собственный брат порешил за несколько тысяч франков. И, представляете, Леон, повезло. Обратно ехали как раз мимо рынка, даже улицу нужную видать. Я и спросил, что, мол, у вас тут, так сказать, произрастает?

Порылся в книжке, достал небольшое фото, бросил на стол.

— Вот это!

— Какая гадость! — резюмировала товарищ Климова несколькими секундами позже. Леонид промолчал, но подумал о том же. Огнев, взяв фотографию за уголок, кинул обратно в книжку.

— Я почти не ошибся — дом свиданий. Только не простой, а для…

Пошевелил пальцами в воздухе, пытаясь поймать нужное слово, годное для произнесения вслух.

— В недавнее время это именовали «грамматическими ошибками». В отличие от обычной проституции здесь такое запрещено, особенно если дело касается несовершеннолетних. По нашему клиенту конкретно ничего узнать не удалось, но достаточно сообщить в университет адрес дома, где он бывает после лекций. Как там у старика Шекспира?

— Я видел, он входил в веселый дом,

Сиречь в бордель, иль что-нибудь такое…

[29]

— Бордель — это когда с мамзелями, — девушка наморщила нос. — А за «что-нибудь такое» я бы стреляла.

— Стрелять не будем, — резюмировал товарищ Москвин. — А вот по душам потолковать — самое время.

Он еще раз прикинул шансы. Риск есть, и не малый, но может получиться. Даже герой не захочет идти под суд за «грамматические ошибки». А Гастон де Сен-Луи не слишком походит на героя.

— Завтра!

4

Тяжелый лист покрытой треснувшей краской кожи, красные буквицы, ровные ряды черных строк. А над всем этим рисунок: ярко-синие небеса, два дерева, маленькие человечки под ними…

— Таких рассказов несколько, — рука Арцеулова осторожно перевернула страницу. — В этой рукописи он самый подробный. Латынь, конечно, кухонная, но разобрать можно.

Зотова, поглядев на знакомые с гимназических лет буквы, попробовала прочесть первое слово.

— Cae… Caelum… Это, кажется, «небо»?

— Точно, — подполковник улыбнулся, — «Небо было твердью, земля же хлябью, и тонули в ней сотворенные первыми, пока Господь не простер руку, и не вознес их в горний предел…»

— Здорово у вас получается, — не без зависти заметила девушка. — А я училась, училась, отличницей была…

Ростислав Александрович на малый миг смутился:

— У меня это тоже не сразу. Вроде как способности открылись, легко языки понимаю. Потому меня сэр Вильям Рамсей терпит на кафедре, несмотря на слабое знакомство, как с Ancient, так и с Medieval History. Иногда только ворчит на тему всеобщего регресса и одичания.