Вырастающие из этого хронологического несоответствия проблемы атрибуционного (определение даты, функции и т. п.) или интерпретационного характера были осознаны только к концу XIX в., причем представителями протестантских школ. Причинами были как стремление разоблачить ошибки католиков, так и общая критико-скептическая направленность протестантских школ, близость их позиций к рационализму (Дюшен недаром отметил, что его лучший слушатель среди шестидесяти священнослужителей — протестантский пастор, в то время как католических клириков приходится заставлять заниматься наукой). Именно протестанты и предложили римской школе свое «зеркало критики» — и не устают держать его наготове по сей день. Заглянем в него. (Краткий очерк: Snyder, 1985).

Римская школа XIX — нач. XX в. выработала вполне устойчивый стиль в подходе к открываемым древностям, основанный на «иерархии процедур» и «иерархии источников». Любой объект анализа (артефакт, сюжет, событие и т. п.) сперва следовало изучить, оставаясь в пределах библейской и петрологической литературной традиции, к которой добавлялись сведения хронографического характера (например, «Книга пап»), паломническая литература и т. п. В результате возникал как бы «литературный портрет» проблемы. Лишь затем обращались к археологическим данным, причем их «встраивали» в уже сложившуюся структуру.

«Иерархии процедур» соответствовали априорно признанные «иерархия источников» и «иерархия значений». Считалось, что вещественные источники призваны лишь подкрепить выполненную по письменным источникам реконструкцию; они привлекались лишь как дополнения «церковной традиции», как доказательства ее надежности. Если между ними обнаруживалось расхождение, письменным (традиционным) сведениям отдавалось предпочтение (впрочем, считалось методически более правильным и чистым решением не отбрасывать одну из несовместимых информаций, но разрешить противоречие между ними путем какого-нибудь логического компромисса, сохранив обе).

Нельзя отрицать, что в ряде случаев приоритет письменных источников «нормален» и эффективен. Но такой подход имеет, с точки зрения критики источников, ряд уязвимых мест. В основе представлений о вторичности материальных или художественных древностей по отношению к «священным текстам» лежат три ошибочных допущения: что эти тексты показывают историческую ситуацию принципиально верно (на самом деле они могут ее искажать, причем искажать тенденциозно); что литература церкви выражает некое единое мнение ее служителей, говоря «cum solo voce» («единым голосом») (хотя множественность позиций, в них заложенная, просто игнорировалась); что тексты отражают, хотя бы на уровне описания, основы верований всей народной толщи, показывая религию масс (в то время как на практике взгляды образованной части общества и массовые верования часто противоречили друг другу).

Опираясь на эту «методическую триаду», историки римской школы рисовали развитие христианства первых веков как постепенное, через «порчу» служебной практики и веры, выделение еретических течений, чреватых схизмами, из первоначально чистой и единой ранней церкви. Это наивное положение и атаковали теологи-протестанты, в конце концов разрушив его и придя к выводу, что «правоверия» и «ереси» сперва просто не было как понятий. Не требовалось и «принудительного единства» — до тех пор, пока одна из ветвей христианства не получила преимуществ.7 Иными словами, по мнению критиков, римская школа изучала церковные древности, закрывая глаза на сложение единства церквей как на исторический процесс; на разнообразие взглядов и практики ранних христианских общин; на литературную «нивелировку» изначальной «полифонии». Опираясь в интерпретации на церковную традицию, она вынуждена была экстраполировать поздние (то есть развитые и потому хорошо изученные) формы на ранний период, предполагая устойчивость и даже неизменность «традиции». Это допущение, как показал позднее анализ, вело к хронологическим и смысловым натяжкам.

Например, приходилось предполагать, что христианская доктрина уже в I в. н. э. должна отчетливо отразиться в древностях; что богатые и знатные неофиты, покровительствуя новой вере, уже в конце I — нач. II в. сформировали те самые кладбища и домовые церкви, которые позднее оказались принадлежащими эпохе Константина; места собраний и публичных богослужений, известные в IV в., напрямую связывали с богослужебной практикой первых групп верующих, и т. д.

Понятно, что исходившая из этих положений римская школа имела тенденцию удревнять находки и памятники. В конце концов «независимые экспертизы», развитие полевой методики и кабинетной аналитики доказали, что древнейшие свидетельства христианства в материальных памятниках появляются лишь в конце II в. Однако это не заставило полностью отказаться от «презумпции правоты» письменного источника и все еще сохраняются целые группы и даже направления, старающиеся «добиться гармонии» письменной традиции с археологическими данными, а то и целенаправленно «создать» такие данные, которые бы подтвердили существующую традицию. Напомним о Э. П. Теста или о методах М. Гвардуччи при анализе граффити на раскопках «трофея» в соборе св. Петра (см. гл. VI-1). (Testa, L962; Guarducci, 1958).

Идея «непрерывности традиции» приводила к ошибкам также и при поиске отражения христианской доктрины в древних изображениях (критика: Newman, 1878). Можно сказать даже, что сама мысль о возможности такого поиска выглядит ложной. Поскольку даты артефактов обычно не имеют абсолютной точности, всегда есть соблазн «спроецировать» более поздние теологические воззрения (например, конца IV-V в.) на ранний материал.8

Впервые на том, что научно установленные даты должны предварять попытки интерпретации, а не наоборот, решился настаивать Пауль Штайгер в ответе Дж. Вильперту о соотношении археологии и веры при натурном исследовании древностей. Штайгер возражал против датировки памятников искусства на основе стилевого сопоставления или с помощью датированных надписей, обнаруженных неподалеку, — например, на том же уровне катакомб. Скоро стало ясно, что без точных датировок изучать историческое развитие — просто бессмыслица.

Контекстуально интерпретация римской школы уязвима еще более, чем хронологически. Уже в 1880 г. Виктор Шультце подчеркивал необходимость истолкования древних изображений с позиций реального контекста (вещественного, архитектурного и др.), в который они включены, а не с позиций норм патристики или догматики. Но на римскую щколу это оказывало мало влияния.9

Пока римская школа изучала и представляла коллегам древности в свете письменных памятников церковной традиции, в протестантских странах (прежде всего в Германии) разрабатывали метод интерпретации, который можно назвать контекстуальным. У его истока стояли Ганс Литцманн и Франц Йозеф Дэльгер. Основанная ими в Бонне исследовательская группа стремилась изучать древности раннего христианства в свете общей культуры Средиземноморья. Предлагались и другие новые подходы, позволявшие использовать христианские древности как материал для реконструкции «народной религии» (Volkreligion) в общем контексте с иными «народными религиями»; многие ученые искали религиозно-исторический контекст для символов раннего христианства в искусстве иудаизма (Dolger, 1928; Suhling, 1930; Judge, 1960, 4-14). «Боннская группа», предложившая изучать материалы раннего христианства в общем культурном контексте, скоро заняла ведущее место в области научной интерпретации, и в тридцатые-сороковые годы путы догм ослабли. Преемник Дэльгера Теодор Клаузер еще больше сплотил группу, проделавшую огромную работу для подготовки к публикации знаменитого Reallexicon а и ежегодника «Jahrbuch fur Antike und Christentum».