В описаниях Тимеем войн между Карфагеном и Сиракузами стратегические мотивы интервенции Карфагена в Сицилию, как и персов в Грецию, сводятся к стремлению поработить Элладу. Это прекрасно иллюстрирует, к примеру, и такой эпизод: греки, одержав победу, обнаруживают в карфагенском лагере 20 000 пар наручников {501} . [200] В другой раз Тимей создает не менее яркую и тоже надуманную сцену братания греческих наемников, сражавшихся на стороне сиракузцев, со своими соотечественниками, нанятыми карфагенянами. Наемники Сиракуз недоуменно спрашивали наемников Карфагена: как они могут служить государству, которое хочет закабалить и довести до состояния варварства греческий город? {502}

Однако археологические свидетельства материальной культуры Сицилии создают несколько иное представление о жизни на острове, отличающееся от описаний беспросветной межэтнической вражды и тотальной войны, оставленных для нас историческими злопыхателями {503} . Кровопролитные конфликты не остановили процессы взаимопроникновения и слияния различных культур, присущих греческим и пуническим общинам. Войны между Карфагеном и Сиракузами, можно сказать, даже способствовали экспорту религиозного и культурного синкретизма, являвшегося длительное время лишь одной из характерных черт колониальной Сицилии. Он затронул и Карфаген, проявляясь в умонастроениях прежде всего офицеров карфагенской элиты, служивших в армии на Сицилии, и членов достаточно многочисленной греко-сицилийской общины, уже обосновавшейся в городе {504} . [201]

Наглядный пример такой межэтнической интеграции — возросшая в Карфагене значимость культа греческой богини плодородия Деметры и ее дочери Коры (Персефоны), консорта Гадеса (Аида), владыки подземного царства. Диодор, вторя Тимею, подчеркивает греко-сицилийское происхождение культа, указывая на то, что Гадес похищал и насиловал Кору на острове, хотя греческие города Южной Италии предпочитают верить в то, что это мерзкое событие происходило у них{505}. Культ обеих богинь стал официальным в Карфагене в 396 году, и Диодор преподносит этот факт как попытку карфагенян умаслить Деметру и Кору, когда они наслали на них чуму, наказав за разграбление храма в Сиракузах незадачливым генералом Гамилькаром. В то же время Диодор твердо убежден в эллинистической природе культа. Он сообщает о том, как карфагенские власти отыскивают греков, проживающих в городе, и назначают их служить богиням, а карфагенским аристократам, назначающимся жрецами, даются наставления «совершать ритуалы так, как это делают греки»{506}.

В описании Диодором обстоятельств появления в Карфагене культа Деметры и Коры улавливается пристрастие грека. Сицилийские пунийцы давно почитали этих богинь, и, по всей вероятности, их культ пришел в Карфаген из Сицилии [202] . Карфагенянам особенно полюбилась Кора, ее профиль — непременный атрибут карфагенских монет {507} . Вообще образы этих двух богинь были самыми популярными в пуническом мире. Они украшали и терракотовые кадильницы: в лунки их головных уборов укладывались катышки ладана {508} . В IV веке за очень непродолжительное время культ Деметры и Коры распространился по всему пуническому региону Западного Средиземноморья. Он укоренился даже в сельском святилище Дженна Мария на Сардинии, смешавшись с местными божествами {509} . Ясно и то, что вопреки утверждениям Диодора/Тимея мы имеем дело не с репродукцией греческого культа. Перед нами — сплав культурных и религиозных заимствований, сформировавшийся в результате сосуществования на Сицилии различных этносов.

Взять, к примеру, синкретический образ Геракла — Мелькарта, становившийся все более популярным в III веке. Примечательны в данном случае бронзовые удлиненные бритвы с гравировкой (традиционно входившие в пунический комплект погребальных предметов), датирующиеся этим временем и обнаруживаемые археологами при раскопках кладбищ, окружающих Карфаген. Хотя на лезвиях многих бритв в соответствии с левантийской традицией выгравирован Мелькарт в длинной тунике и с боевым двухсторонним топором на плечах, встречаются и иные изображения божества [203] . На одном из них мы видим Геракла со шкурой льва, палицей и охотничьей собакой у ног — классическая иконография героя, присущая греческим городам Южной Италии [204] . Однако, как верно заметил французский историк Серж Лансель, это всего лишь «итализированныи» пунический Мелькарт, поскольку на обратной стороне лезвия изображен Иолай, племянник и спутник Геракла, с веткой колоказии в одной руке и перепелом — в другой {510} . В этом образе воплотилась греческая интерпретация финикийско-пунического ритуала эгерсис. В предании, сохраненном для нас греческим ритором Афинеем, изложившим легенду греческого автора начала IV века Евдокса Книдского, повествуется о том, как «тирскому» умирающему Гераклу его верный друг помогает перенести боль листьями колоказии и возвращает к жизни, дав понюхать жареного перепела {511} . Другая бритва, найденная в Карфагене и датирующаяся III веком, видимо, имеет прямое отношение к Сардинии: на одной стороне лезвия обнаженный Геракл, накинув львиную шкуру, опирается на палицу, а на другой стороне — Цид в плюмаже пронзает копьем преклоненную фигуру с нагрудником и в короткой тунике {512} .

Таким образом, Тимей и другие греко-сицилийские историки, на чьи свидетельства опирается Диодор, не столько доказывают существование непреодолимого антагонизма между греками и пунийцами на Западе, сколько демонстрируют неприязнь к нараставшему политическому, культурному и религиозному согласию и на их родном острове, и по всему Центральному Средиземноморью. У Тимея же одержимость этническим конфликтом между греками и варварами стала результатом его длительного отсутствия на родине и непрерывной смены компромиссов и ориентиров в общественно-политическом климате Сицилии.

Подобные ксенофобские представления о межэтнических отношениях не соответствовали реальности, но они были присущи менталитету местных сицилийских владык, соперников Карфагена. Гораздо удобнее выступать в роли спасителей западных эллинов от восточного варварства, а не обыкновенных поджигателей войны. После преждевременной смерти Александра его полководцы поделили между собой огромную империю в Азии, Европе и Египте, а некоторые из них даже самонадеянно присвоили себе героический образ великого царя. Питер Грин написал: «Они долго пребывали в тени его славы. Он сделал их теми, кем они стали. И если бы даже они захотели отречься от его идеалов… то непомерные амбиции заставляли их преследовать те же цели»{513}.

Помимо диадохов — македонских полководцев, поделивших империю Александра, — желали заявить о себе и менее значительные личности — магнаты и младшие военачальники, многие из которых имели весьма косвенное отношение к Александру. Недовольные своим периферийным и неприметным положением, они стремились попасть в элитный клуб эллинских монархов. Среди них был и Агафокл, отважный командир-кавалерист с темным прошлым, служивший и наемником, подвергавшийся изгнанию и пришедший к власти в Сиракузах в двадцатых годах IV века, используя интриги, публичную демагогию и военные авантюры{514}. Подобно Гелону и Дионисию, Агафокл почти непрерывно воевал с карфагенянами, укрепляя свой режим.