Дело было не в том, что я не хотел, чтобы между нами что-то было, я просто реально смотрел на вещи. Резюме было такое: женщины типа Темплтон не могли быть с такими мужчинами, как я. Если провести аналогию со студенческой жизнью, Темплтон – это капитан девичьей команды черлидеров, а я – отличник с лучшими оценками на всем курсе. Девушек из команды поддержки всегда тянет к спортсменам. Они не могут общаться с парнями, которые считают не на пальцах и читают, не шевеля губами. Это закон природы, железный закон, расставляющий всех в мире по своим местам.

Когда музыка начала меня утомлять, я допил виски и пошел наверх. Мой люкс ничего особенного из себя не представлял. По шкале от единицы до уровня Лас-Вегаса я бы поставил ему четверку. Интерьер был такой же примитивный, как и бар: стены – белые, полотенца и постельное белье – белые, диван и кресла – бежевые. На полу было бежевое ковровое покрытие и белые коврики, на стенах – черно-белые фотографии в рамках. Такое ощущение, как будто стояла цель обесцветить комнату.

Последние полтора года после смертной казни отца моим домом были бесчисленные люксы, такие же безликие, как и этот. Когда я веду переговоры о своем участии в расследовании, я всегда настаиваю на том, чтобы мне предоставили люкс, а не просто номер в отеле. И это условие не обсуждается. Работая в ФБР, я по горло насытился номерами в дешевых мотелях. Люкс становился моим прибежищем, местом, куда я мог сбежать пусть даже на несколько часов. И мне уж точно не хотелось спать в кровати, на которой во сне можно все пружины пересчитать, или иметь неработающий душ, или тонкие стены, через которые слышно, как дышат соседи.

Все, что мне требовалось для проживания, было у меня в чемодане. Он был до сих пор не распакован, потому что смысла в этом не было. Я проведу в Лондоне несколько дней, максимум неделю, а потом перееду в другой отель, ловить следующего монстра. У меня по-прежнему оставался дом в Вирджинии. В нем было две спальни и гостиная такого размера, в которой вполне гармонично смотрелся мой кабинетный рояль «Стейнвей». Раз в неделю приходил человек и проверял, все ли на месте, не было ли взлома, и раз в месяц специальная фирма приводила в порядок двор вокруг дома. Не знаю, почему я не продаю этот дом. Наверное, каждому хочется иметь какое-то место, которое можно назвать домом, пусть даже чисто символически.

Второе мое условие – в люксе должна стоять бутылка односолодового виски. Я приемлю смешанные сорта для ежедневного употребления, но когда распутываешь дело, лучше односолодового ничего быть не может. Двенадцатилетний виски – это минимальное требование, пятнадцатилетний – уже лучше, а все, что старше пятнадцати лет, – это подарок. Хэтчер подогнал восемнадцатилетний «Гленливет», который удовлетворял всем возможным требованиям. Я подключил к лэптопу переносные колонки, нашел моцартовскую симфонию «Юпитер» и нажал на кнопку воспроизведения. Затем я налил себе виски и сделал глоток, наслаждаясь его копченым и торфяным вкусом.

Я слушал музыку с закрытыми глазами и чувствовал, как она обволакивает меня. Моцарт уносил меня в другой мир, за много световых лет от этого. В том мире вместо мучений и криков царят красота и жизнь, надежда, а не отчаяние. На моем лэптопе были собраны все записи лучших исполнений произведений Моцарта, которые я смог отыскать. Все, что написал этот великий человек, у меня было. Моя цель – собрать лучшие исполнения всех его произведений. Это задача на всю жизнь.

Первая часть симфонии закончилась, и я открыл глаза. Какое-то время я просто сидел и по глотку отпивал виски. Я не знал, сколько прошло часов с тех пор, когда я в последний раз спал. Но даже при том, что я уже не мог фокусировать взгляд, я еще не смог бы заснуть. Началась вторая часть симфонии, и я стал проверять почту. Ничего важного не было: обновление информации по мэнскому делу, запрос из полицейского отделения Сан-Франциско и некоторое количество спама.

Я вышел на балкон, чтобы выкурить последнюю на сегодня сигарету. Я слушал насыщенные звуки второй части симфонии, мягкие и успокаивающие. Лондон был покрыт снежным одеялом, как будто его закрасили все очищающей белой краской. Все звуки города были более приглушенными, чем обычно, а улицы более пустые. Высоко в небе, где-то в стратосфере, одиноко летел пассажирский самолет. Замершее колесо обозрения «Лондонский глаз» сверкало бело-голубой подсветкой. Я докурил сигарету, щелчком отправил окурок вниз, в темноту, и проследил взглядом за тем, как маленький оранжевый огонек переворачивался в воздухе, все уменьшаясь, и наконец совсем исчез. Я вернулся в комнату, принял снотворное и запил его «Гленливетом». Последняя моя мысль перед провалом в сон была о жертве номер пять. Мы ничего о ней пока не знали, но единственное, что я знал наверняка, – это то, что в эту самую секунду она одинока, как никогда. Она была совершенно одна в фильме ужасов, в который вдруг превратилась ее жизнь.

Я обещал Хэтчеру, что пришлю поисковый портрет преступника к девяти утра, но было очевидно, что не получится. Обычно после сна у меня появлялось более четкое видение ситуации, но в этот раз этого не произошло. Дело было гораздо более запутанное и непонятное, чем обычно. У меня уже появилось несколько идей, но не настолько ценных, чтобы я мог ими делиться с полицией. То описание, которое я составлю, сильно повлияет на ход расследования, и, если я ошибусь, пострадает беззащитная женщина. Плохое описание как ничто другое способно уничтожить расследование.

Этот случай был не похож ни на один предыдущий. Обычно в деле есть один-два трупа, с которыми можно работать. Их отсутствие беспокоило меня больше всего. Чтобы сделать лоботомию, нужно иметь навыки и время. Насколько легче просто убить жертву! Я не понимал логику преступника, его действия не вязались у меня с тем, что я про него знал. Он был аккуратен и чистоплотен, перед каждым своим действием тщательно его обдумывал, зачем же ему понадобилось брать на себя весь этот труд с лоботомией? Его явно заводят пытки, он, можно сказать, питается болью и криками жертв. После лоботомии праздник, очевидно, заканчивается – жертва больше не чувствует боли и не кричит. Зачем ее делать? Что у него за мотив?