Отвта надо искать, конечно, не въ самой Татьян, съ ея боле, чмъ скромнымъ вообще, a для насъ и совсмъ уже сомнительнымъ подвигомъ – «другому отдана и буду вкъ ему врна». Отвтъ – въ всторической перспектив, въ томъ поколніи русскихъ женщинъ, къ которому принадлежала Татьяна и общія благородныя черты котораго такъ геніально собралъ въ ея индивидуальности Пушкинъ. Татьяна сама по себ – ничто, одна изъ безсчетно многихъ, скромная незнакомка. Но она въ нашей литератур, для двадцатыхъ годовъ, – то же, что въ живописи портреы Веласкеза, который лицомъ совершевно неизвстнаго вамъ гранда или кардинала воскрешаетъ и объясняетъ цлую эпоху. Мы любимъ въ Татьян не то, что она сдлала, но то, что могла сдлать, мы любимъ въ ней ея, похожихъ на нее, ровесницъ и подругъ, которыхъ хорошо зналъ и дружески любилъ Пушкинъ, ея создатель, и предъ которыми благоговйно преклоняется память всхъ, звающихъ страдальческую исторію русской борьбы за свободу. Прекрасныя ровесницы Татьяны остались въ лтописяхъ нашей культуры съ полнымъ глубокаго смысла историческимъ прозвищемъ «Русскихъ женщинъ». Подъ этимъ заслуженнымъ именемъ, проплъ имъ, сорокъ лтъ спустя, восторженные гимны другой великій поэтъ, предсказанный Пушкинымъ, какъ необходимость грядущаго гражданскаго вка. Стихъ Некрасова обратился съ сыновнею любовью къ тому поколнію, которое Пушкинъ воспвалъ, какъ ровесникъ, другъ, братъ, любовникъ, и сложилъ могучія эпопеи о Трубецкой и Волконской. Жены декабристовъ! Незабвенны имена этихъ доблестныхъ Татьянъ въ гражданскомъ дйствіи, схоронившяхъ, одн – свою молодость, другія – всю жизнь, рядомъ съ каторжными мужьями за ледянымъ Алтаемъ, въ Чит и Нерчинск, до сихъ поръ гордыхъ тмъ, что они были нкогда освящены присутствіемъ «ссыльныхъ княгинь»! Фонвизинъ, Давыдова, Муравьевы, Нарышкина, Розенъ, Юшневская, Ентальцева, Поль, три сестры Бестужевыхъ, мать и сестра Торсона – вотъ мене извстныя подруги по несчастію громко прославленныхъ Екатерины Трубецкой и Маріи Волконской. Пушкинъ, въ знаменитыхъ своихъ стихахъ къ Чаадаеву, мечталъ о времени, когда воспрянувшая отъ сна Россія

Въ 1905 году мы имемъ право твердо врить, что время это близко, оно наступаетъ, оно наступило… И, конечно, въ будущемъ русскомъ Пантеон, выстроенномъ изъ «обломкомъ самовластья», огненными письменами засіяютъ на стнахъ, рядомъ съ строгими мужскими чертами декабристовъ, святые, нжные лики ихъ врныхъ подругъ.

Неоднократно длались попытки – не развнчать «Русскихъ женщинъ»: это-то невозможно! – но ослабить политическое значеніе ихъ подвига, отрицать возможность въ нихъ гражданскаго самосознанія и, слдовательно, пониманія той общественной службы, которую он сослужили. Дло сводилось къ семейнымъ привязанностяыъ и добродтелямъ, къ порыву молодой влюбленности, – словомъ, къ преданіямъ XVIII вка о Наталь Шереметевой и Иван Долгорукомъ или къ роману «Капитанской Дочки». Но теперь, посл опубликованія въ 1904 году подлиныыхъ записокъ М. Н. Волконской, вс подобеня сомннія должны умолкнуть. Я самъ еще недавно, въ одной своей стать о декабристахъ [3] , заподозрилъ было аффектацію 60-хъ годовъ въ знаменитыхъ некрасовскихъ стихахъ о Волконской, будто она, въ каторжномъ рудник, -

«Записки M. Н. Волконской», однако, подверждаютъ эту романтическую подробность свиданія, и я, читая ихъ, испыталъ восторгъ омы – рдкій восторгъ быть пристыженнымъ въ своемъ недовріи по разсудку къ тому, чему слдовало врить сердцемъ. Нтъ, жены декабристовъ ушли въ Сибирь не только за мужьями своими, он ушли и за дломъ мужей! Он не только честныя, любящія, преданныя супруги: он – единомышленницы и нравственныя сообщницы.

И потому-то напрасно искать имъ параллелей въ XVIII вк. Он всецло принадлежатъ ХІХ-му. Он, какъ и мужья ихъ, дти великой французской революціи и Наполеоновой грозы. Ta Наталья Долгорукая, съ которою сравниваютъ декабристовъ, еще старопокройная, полудикая «боярышня», прекрасная глубиною природнаго чувства, но чуждая культурнаго самоотчета. Декабристки – уже «барышни» въ той идеалистической послреволюціонной метаморфоз, какъ для Франціи подмтилъ Реми де Гурмонъ. И въ высшей степени любопытво и характерно въ первомъ общественномъ движеніи – протест русскихъ женщинъ, что къ нимъ примкнула и настоящая французская «барышня» – Эмилія Ледантю, послдовавшая въ Сибирь за женихомъ своимъ – Ивашевымъ и обвнчанная съ нимъ въ каторжной тюрьм. Быстрое увяданіе этого прекраснаго южнаго цвтка въ нерчинскихъ морозахъ – одинъ изъ самыхъ трогательныхъ эпизодовъ въ трагедіи декабристовъ. Другая французская барышня, гувернантка князей Трубецкихъ, бросила горькій укоръ спрятавшемуся диктатору неудачной революціи:

– Постыдитесь, вы дома, когда ваши друзья умираютъ на площади, подъ картечью!

Трубецкой схватилъ фуражку и убжалъ, чтобы спрятаться въ другомъ мст, гд нтъ обличающихъ француженокъ.

Слово «барышня» такъ плачевно опошлилось на Руси, что предъ современною публикою иочти неловко примнять его къ такимъ національиымъ святынямъ, какъ жеыы декабристовъ. Помяловскій и Писаревъ добили общественную репутацію «барышни» презрительнымъ эпитетомъ «кисейная», и развитыя русскія двушки открещиваются отъ титула «барышни», какъ отъ злйшей обиды. Что длать? Непрочны и недолговчны культурныя клички и опредленія! Вдь, напримръ, и назвать кого-нибудь сейчасъ «либераломъ» уже далеко не значитъ польстить, a «патріотъ» сталъ и вовсе оскорбительною бранью. Но совершенно несомнно, что было время – и долгое! – когда «барышня» была наверху жидкаго культурнаго слоя Россіи, и, наряду съ «барышнями», которыя били по щекамъ своихъ крпостныхъ горничныхъ, существовала другая, гораздо боле интересная и благородная порода ихъ, которой вліяніе на русскій прогрессъ можно измрить уже признаніемъ Пушкина и князя Вяземскаго:

– Это – наша настоящая публика!

Барышня – Наталья Николаевна Гончарова, загубившая жизнь Пушкина, барышая – жена Огарева, употреблявшая всю свою холодную и злую энергію чтобы, разссорить мужа съ Герценомъ, но барышни же и Наталья Александровна Герценъ, и Татьяна Пассекъ, и «черноокая» Росетти, и Левашева, которую Герценъ описалъ съ такою трагическою простотою y гроба Вадима Пассека.

Необходимо отмтить еще одинъ двическій типъ, введенный въ русскую жизнь тоже александровскимъ царствованіемъ и сыгравшій въ русской женской эволюціи огромную роль, сперва, пожалуй, отчасти положительную, впослдствіи – отрицательную и реакціонную. Нмк Екатерин II Россія была обязана женскимъ типомъ образованной авантюристки. Нмка же и постаралась объ уничтоженіи этого типа, противопоставивъ ему «институтокъ», воспитанныхъ вновь учрежденнымъ «вдомствомъ императрицы Маріи». Супруга Павла и мать Александра и Николая Первыхъ, императрица Марія едоровна, урожденная принцесса Виртембергская, могла тмъ боле высоко цнить достоинства семейныхъ добродтелей, что въ своей собственной семь ей пришлось очень долгое время уживаться, какъ съ подругами, съ любовницами своего державнаго супруга – Нелидовою и Лопухиною…. Эта женщина, несомннно, большого таланта и твердой воли, ненавидла екатерининскій развратъ, но еще больше демократическія вянія революціи. Институты екатерининской эпохи были учрежденіями слишкомъ показными, чтобы стоило серьезяо считаться съ ихъ вліяніемъ, и очень часто обращались чуть не въ гаремы высокопоставленныхъ вельможъ, начиная съ самаго оффиціальнаго блюстителя ихъ И. И. Бецкаго. Императрица Марія, справедливо памятуя, что типъ государства зависитъ отъ типа семейнаго очага, a типъ семейнаго очага – отъ типа управляющей имъ женщины, сдлала институты разсадниками будущихъ домовладычицъ, напитанныхъ правилами патріотизма и благодарнымъ восторгомъ къ самодержавію. Собственно говоря, институтская реформа императрицы Маріи была первымъ широкимъ опытомъ того превращенія воспитательной системы въ политическое заложничество общества государству, что семьдесятъ лтъ спустя съ такимъ позорнымъ успхомъ возсіяла Россіи въ классической реформ мужского образованія графомъ Д. А. Толстымъ. Но рука Маріи едоровны была мягче, осторожне, тепле грубой бюрократической руки Толстого, да и масштабъ реформы значительно уже. То крушеніе латифундій, которымъ Реми де-Гурмонъ объясняетъ паденіе ранняго брака во Франціи, началось и въ Россіи. Наполеоновы войны и 1812 годъ создали своеобразную экономическую революцію. Обстроившаяся посл французскаго пожара Москва становится «ярмаркою невстъ», и уже одна наличность подобной ярмарки указываетъ на ихъ плачевное перепроизводство: на свадебномъ рынк женское предложеніе превышало мужской спросъ, и, слдовательно, многимъ родителямъ необходимо нужна стала серьезная воспитательная страховка «товара» впредь до вожделннаго сбыта въ законный бракъ. Софья Павловна Фамусова – наилучшій примръ, что «комиссія быть взрослой дочери отцомъ» была въ александровской семь, дйствительно, не изъ легкихъ. Да – что Софья Павловна Фамусова! Прелестная Наташа Ростова въ «Войн и мир» – не чета этой «срамниц», а, между тмъ, какими бурями налетной страсти атаковалъ ея двичество пламенный темпераментъ! Катринъ Ерапчикъ въ «Масонахъ» Писемскаго и Глафира Львовна въ «Кто виноватъ» Герцена, Наталья Павловна въ «Граф Нулин» и Наталья Дмитріевна Горичъ въ «Горе отъ ума» – вотъ литературныя разновидности поколнія, которое невстилось и вызжало въ свтъ въ то время, какъ Татьяна и будущія жены декабристовъ еще играли въ куклы.

Скандальная хроника 1800–1820 годовъ полна двическими романами, далеко не платоническими, при участіи, въ качеств первыхъ любовниковъ, не только смиренномудрыхъ Молчалиныхъ, но и дворовыхъ кучеровъ, поваровъ, араповъ. Традиціи животнаго разврата бабокъ и сантиментальной влюбчивости матерей смшались въ этомъ первомъ русскомъ женскомъ поколніи позднихъ браковъ и вывели изряднаго урода. Марія едоровна протянула дворянству руку помощи съ педагогическою уздою на буйные пережитки XVIII вка, и дворянство приняло помощь съ живйшею благодарностью. «Вдовствующая императрица Марія» – популярное имя двухъ царствованій. Въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго столтія можно было часто встртить стариковъ и старухъ, вспоминавшихъ о ней съ восторгомъ, какъ объ «ангел на земл» и «матери русской нравственности». Главная цль императрицы – соединить будущія женскія поколнія русскаго дворянства въ монархическую лигу, беззавтно преданную династіи ея сыновей – сначала удалась въ совершенств. Мемуары институтокъ Александровскаго и Николаевскаго времени дышатъ фанатизмомъ почти идолопоклонства, какого-то къ императорскому трону и къ императорской семь. Чрезвычайно любопытны въ этомъ отношеніи оглашенныя въ девяностыхъ годахъ прошлаго столтія «Записки старой смолянки». Смольный институтъ былъ неутомимою лабораторіей женскаго монархическаго экстаза. Языкъ старыхъ смолянокъ – невыносимо надутая, слащаво-восторженная проза, непрерывный акафистъ царямъ съ палатою и воинствомъ ихъ. Это – монологи изъ драмъ Кукольника, цитаты изъ романовъ Загоскина, страницы Греча и Булгарина, противоестественно перенесенныя изъ плохой и скучной литературы въ еще скучнйшую жизнь. Особенно обожаемъ былъ въ институтахъ Александръ I. Все въ тхъ же «Русскихъ лгунахъ» Писемскій разсказываетъ о старой институтк, которая со смертью Александра I какъ бы ршила, что теперь и міру конецъ, и «не признала» вошедшихъ на престолъ ни цесаревича Константина, ни Николая Павловича. Когда ей надо было обратиться къ Николаю съ какою-то просьбою, старуха адресовала письмо: «Брату моего государя». Наилучшій типическій портретъ александровскихъ институтокъ, усовершенствованныхъ муштрою Маріи едоровны, даетъ въ «Быломъ и Думахъ» А. И. Герценъ. Позволю себ выписать эти строки. «Лтъ пятидесяти, безъ всякой нужды, отецъ моей кузины женился на застарлой въ двств воспитанниц Смольнаго монастыря. Такого полнаго, совершеннаго типа петербургской институтки мн не случалось встрчать. Она была одна изъ отличнйшихъ ученицъ, и потомъ классной дамой въ монастыр; худая, блокурая, подслпая, она въ самой наружности имла что-то дидактичное и назидательное. Вовсе неглупая, она была полна ледяной восторженности на словахъ, говорила готовыми фразами о добродтели и преданности, знала на память хронологію и географію, до противной степени правильно говорила по-французски, и таила внутри самолюбіе, доходившее до искусственной іезуитской скромности. Сверхъ этихъ общихъ чертъ «семимаристовъ въ желтой шали» она имла чисто невскія или Смольныя. Она поднимала глаза къ небу, полные слезъ, говоря о посщеніяхъ ихъ общей матери (императрицы Маріи едоровны), была влюблена въ императора Александра и носила медальонъ или перстень съ отрывкомъ изъ письма императрицы Елизаветы: «Il a repris son sourire de bienveillance!». Типу этому суждена была страшная и вредная живучесть: еще въ восьмидесятыхъ годахъ Салтыковъ нашелъ не позднимъ обратить противъ него свои стрлы.

И, за всмъ тмъ, институтское воспитаніе внесло въ русскую новую жизнъ много новыхъ дрожжей, которыя, перебродивъ, подняли, въ конц концовъ, совсмъ не то тсто, какого добивалась чадолюбивая императрица. Если мы обратимся къ забытой беллетристик тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, то увидимъ институтку героинею въ большинств тогдашнихъ романовъ и повстей, a Погорлъскій (графъ Перовскій) создалъ настоящій апоеозъ институтки въ своей «Монастырк». Институтка – царица воображенія авторовъ перваго николаевскаго десятилтія. При этомъ легко замтить, что почти никогда институтка не изображается счастливою. Попавъ въ условія дйствительной русской жизни, она похожа. на молодую пери, для которой рай остался уже позади, a кругомъ и впереди – юдоль зрлищъ, способныхъ наполнять ея сердце лишь ужасомъ, скорбью, отвращеніемъ. Институтка всегда жертва подлости, грубости, обмановъ, недостойныхъ сплетенъ, насилія, она всюду чужой человкъ во враждебномъ лагер, она только и длаетъ, что страдаетъ и тоскуетъ. Разумется, не монстры – въ род описаннаго Герценомъ – вдохновляли Марлинскаго и его школу на подобныя идеализаціи, и въ общемъ житейскомъ положеніи институтки было, какъ видно, и впрямь что-то способное вызывать искреннее сочувствіе доброжелательныхъ людей. Для институтокъ, трижды въ поэм, измнилъ сатирическому смху своему авторъ «Мертвыхъ душъ». Онъ долженъ былъ хорошо знать ихъ, потому что самъ былъ преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институт и, очевидно, сохранилъ о нихъ доброе воспоминаніе, такъ какъ, за исключеніемъ жены Манилова, институтки Гоголя написаны съ какою-то жалостливою симпатіей; въ нихъ чувствуются «голубки въ черной ста вороновъ».