Он уставился на меня своими черными глазами.

– Вы же Ярик? – Я хотела спросить «Балашов», но навязчивое «Ярик» прилипло к языку как пиявка.

– Лезь в торт, – жестко приказал он. – Выпустить я тебя пока не могу. Сиди тихо, что бы тут не происходило.

Трясясь от холода, я полезла в торт. Кажется, господин Балашов экономит на отоплении. Свет погас и от этого стало еще холоднее.

Я долго сидела тихо, но ничего не происходило. Зато я вспомнила, почему выскочила из торта раньше времени.

– Слушайте, – крикнула я, – а где у вас тут туалет?

Он молчал.

– Вы слышите? Мне нужно в туалет!

– Так чей вы подарок? – прошипел он где-то рядом.

– Госпожи Булгаковой и Андрона...

– Ну, я им устрою после праздников! У них в городе не останется ни одного клиента. Как ты говоришь, называется агентство?

– Ой, забыла! – перепугалась я. – Можно я пойду? Мне-то зачем в засаде сидеть? Меня машина ждет!

Он застонал громко, и стон перешел в рычание.

– Ах, там еще и машина! Я тебя умоляю, сиди тихо! Я приказываю! Отсюда уже нельзя выходить! Хочешь в туалет, решай эту проблему там, где сидишь, мне плевать! Только тихо!

Я испугалась и затихла. Время шло, но ничего не происходило. Не было слышно ни звука, ни шороха. Наверное, он опять заснул в своей засаде. Мне стало интересно: а как же Новый год, уже наступил, или еще нет? Первый раз в жизни я совершила безрассудный поступок, и жизнь сразу же отвесила мне увесистую оплеуху. Я изо всех сил старалась не дрожать, руки и ноги сильно затекли, шею заломило. И тут раздались шаги.

Послышался звонкий женский смех, потом приглушенный мужской голос. Сердце заколотилось в ушах, и я подумала, что ничего хорошего, доброго, праздничного, в этой засаде нет, потому что у Балашова в руках наготове оружие. Он кого-то караулит, чтобы убить. А потом пристрелит меня, потому что свидетелей в живых не оставляют. Меня забила крупная дрожь. Зачем я затеяла все это? Ведь знала: где деньги, там всегда преступление.

Послышался звук открываемой двери, женский голос отчетливо и весело сказал:

– Заходи! Я приказала накрыть на стол. Эля у мамы. Мой боров улетел в Париж! Черт, почему здесь так темно?

– Твой боров не улетел в Париж! – громыхнул раскатистый бас, и у меня над головой вспыхнула голубая лампа.

Женщина вскрикнула, какой-то тенорок смачно выругался.

– Твой боров не улетел в Париж! – повторил бас с нажимом на «боров».

Повисла очень нехорошая тишина.

– Красиво, красиво, – сказал тенор. – Но избито. Убери ствол, давай поговорим!

– Ты думаешь, я буду с тобой разговаривать?!

Раздался выстрел, звук разбитого стекла, и женский визг. Меня затрясло.

– А что это так звенит? – дрожащим голосом спросила женщина.

Значит, она жива. Значит, он пристрелил тенора.

– Так значит, – зарычал бас, – твой боров улетел в Париж?! А Эля у мамы?! И ты приказала накрыть на стол?!

Балашов исполнял свой монолог как талантливый актер: с хорошим внутренним напряжением, и эмоциональным крещендо в конце каждой фразы.

– Что это так звенит? – чистым, красивым голосом заладила женщина, будто из всего, что происходило, звон волновал ее больше всего.

Я постаралась унять дрожь. И тут тенорок с достоинством произнес:

– Ярослав, это глупо – палить по рюмкам. Давай сядем и поговорим, раз уж так получилось!

– Так получилось? Так получилось?! – заревел бас – Так получилось!

И снова громыхнул выстрел. Женщина завизжала, я зазвенела, тенорок выругался. Наверное, Балашов застрелил себя. Я зазвенела сильнее. Послышался звук передвигаемой мебели.

– Может, все-таки поговорим, – предложил срывающийся тенорок, и я сделала вывод, что ему еще есть с кем разговаривать.

– Ну ладно, поговорим, – согласился бас. – Только потом я все равно тебя пристрелю.

Судя по звукам, они расселись вокруг стола.

– Что-то звенит, – сказала женщина. Наверное, она просто была в шоке, и кроме звона моих колокольчиков ничего не воспринимала.

– Давай никто никого не будет пристреливать, Ярослав! Это пошло донельзя! – сказал тенорок почти спокойно. Он так и сказал: «Донельзя».

– Может и пошло, – согласился бас, – но очень действенно. Очень. И давно у вас ...это?