Все, кроме, конечно, рабов, принялись наслаждаться лёгкой рассыпчатой лапшой «катаиф», щедро посыпанной каирванским сахаром. А ореховые пирожные были воистину несравненными.

– Мы едим джузинкат во время засухи, – сказал поэт. – Потому что ангелы начинают лить слёзы от зависти, когда мы их вкушаем.

Манименеш героически рыгнул и поправил свою ермолку.

– А теперь, – сказал он, – пора насладиться капелькой виноградного вина. Имейте в виду, по чуть-чуть. Ибо грех пития – один из наименьших грехов, и мы замолим его без особого труда. После этого наш друг поэт продекламирует оду, сочинённую им как раз к этому случаю.

Хайяли стал настраивать свою двухструнную гитару.

– А также по требованию публики я буду импровизировать лирические газели в двенадцать строк на заданную тему.

– После того, как наши желудки успокоятся под звуки эпиграмм, – сказал хозяин, – мы насладимся танцем справедливо прославленной труппы нашей госпожи. Затем мы удалимся в дом и насладимся их другим не менее прославленным искусством.

Тут снова закричал привратник.

– Ваш посыльный вернулся, господин! Он вместе с прорицателем ждёт Ваших указаний.

– Ах! – сказал Манименеш. – Я совсем забыл.

– Это неважно, сэр, – сказал Ибн-Ватунан, распалённый программой предстоящего вечера.

Но тут заговорил Багайоко:

– Давайте взглянем на него. Контраст с его уродством сделает этих женщин ещё прекраснее.

– Что иначе было бы совершенно невозможно, – добавил поэт.

– Что ж, ладно, – согласился Манименеш. – Введите его.

Сквозь сад к ним приблизился Сиди, мальчик-посыльный, за которым следовал отвратительно медлительный, размахивающий костылями прорицатель.

Человек вполз в круг света, как искалеченное насекомое. Его огромный пыльный серый плащ, весь в пятнах пота, был перемазан чем-то немыслимым. Он был альбиносом. Его розовые глаза туманила катаракта, а проказа сожрала одну его ступню и несколько пальцев на руках. Одно плечо было намного ниже другого, что свидетельствовало о его горбатости. Обрубок голени был изъязвлён грызущими его плоть червями.

– Клянусь бородой Пророка, – воскликнул поэт, – воистину, это пример непревзойдённого уродства.

Эльфелилет сморщила носик.

– От него разит чумой!

Сиди сказал:

– Мы спешили, как могли, господин!

– Иди в дом, мальчик, – сказал Манименеш, – замочи в ведре десять палочек корицы, затем принеси ведро сюда и вылей на него.

Сиди тут же ушёл.

Ибн-Ватунан пристально рассматривал этого страшного человека, стоявшего, покачиваясь, на одной ноге у самой границы освещённого круга.

– Почему ты до сих пор жив, человек?

– Я отвернул свой взор от этого мира, – произнёс Страдалец. – Я обратил свой взор к Богу, и он щедро пролил на меня знания. Я обрёл знания, выдержать которые не под силу никакому бренному телу.

– Но Бог милостив, – сказал Ибн-Ватунан. – Как можешь ты говорить, что это сделал Он?

– Если тебе неведом страх Божий, – сказал прорицатель, – бойся Его, увидев меня.

Ужасный альбинос, медленно агонизируя, опустился на землю за пределами галереи. Он снова заговорил:

– Ты прав, караванщик, полагая, что смерть будет для меня милостью. Но смерть приходит ко всем. В своё время придёт и к вам тоже.

Манименеш откашлялся.

– Так ты, значит, видишь наши судьбы?

– Я вижу весь мир, – ответил Страдалец. – увидеть судьбу одного человека всё равно, что проследить путь одного муравья в муравейнике.

Появился Сиди и вылил на калеку ведро ароматной воды. Провидец сложил ладони горстью и пил эту воду, удерживая её изуродованными ладонями.

– Спасибо, мальчик, – сказал он и обратил свой затуманенный взор к юноше. – Твои дети будут жёлтыми.

Сиди засмеялся от удивления.

– Жёлтыми? Почему?

– Твои жены будут жёлтыми.

Танцовщицы, отошедшие к дальнему краю стола, захихикали. Багайоко вытащил из рукава золотую монету.

– Я дам тебе этот золотой дирхем, если ты покажешь мне своё тело.

Эльфелилет мило нахмурилась и заморгала начерненными ресницами.

– О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.

– Вы увидите моё тело, если наберётесь терпения, сэр, – сказал Страдалец. – Пока ещё жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречён говорить правду, горькую и жестокую, а потому – абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушёный яд аспида, в миску с гороховой похлёбкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.