— Ты хотела бы жить здесь? В этом доме? — спросил он.

— А зачем?

— Мы жили бы здесь… вдвоем.

— Вдвоем? — Дюймовочка повернулась к нему. Глаза ее блестели в темноте. — А Грета? А Боб? А другие…

Она или не понимала, или не хотела его понять.

Дик решился:

— А вдвоем разве нам было бы плохо?

Она отвернулась и, осторожно ступая по невидимой тропинке, медленно двинулась прочь.

Он настиг ее в два прыжка, схватил за плечо.

— Просто ты меня не любишь? Да?

Дюймовочка охнула:

— Отпусти! Мне больно!

Он разжал пальцы, отпрянул от нее. Щеки его горели…

— Ой, смешной ты, — ее смех рассыпался тихой музыкальной трелью. — Ты бы еще предложил выйти за тебя замуж. Если бы я этого хотела, разве ушла бы из дому? Больше никогда не говори со мной так. Ты все испортишь. Уже испортил.

Они вернулись в дом. Боб зажег свечку, наклонил ее и капал воском прямо на пол, чтобы прилепить огарок.

— Ты поосторожней, — буркнул Дик. — Кругом стружки. Дом спалишь.

Боб залился пьяным смехом:

— Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом! Спалим этот, найдем другой… И вообще — долой собственность!

«Что это я? — подумал Дик. — Догадаются, что я имею отношение к этому дому, дрожу за него — засмеют». Он начал пить, петь, стараясь позабыть обо всем.

На рассвете быстро подхватились и на станцию, к первой электричке. Ушли с дачи, не заметив, что под кучей стружек тлеет, источая губительный жар, отброшенный Бобом окурок.

Два визита под занавес.

Визит первый. Звонок от вахтера:

— Товарищ Грачев? К вам гражданин Резников. Пустить или как?

— Граждане нам нужны. Пусть проходит, — ответствовал Вячеслав.

Через несколько минут перед его очами предстал Гурий Степанович, отец Дика. Там, дома, в бархатной пижаме и красных тапочках, он выглядел важным, даже сановным. Сейчас Вячеслав едва узнал его — мятый плащ, неглаженые брюки, в руке шляпа с широкой лентой. Вид, как раньше говорили, затрапезный. Видимо, существование Гурия Степановича протекало параллельно в двух плоскостях — служебной и домашней. Но суть была одна — и на работе, и в семье он находился в подчинении. На работе им командовал начальник, дома — жена, Верка, как презрительно называла ее Серафима.

Гурий Степанович тяжело отдувался. Объяснил:

— Хотел поскорее с вами повидаться. Лифта ждать не стал. Попер пешком.

— Что за причина спешки?

Гурий Степанович сидел на стуле, широко разведя колени. Зажатая в руке шляпа ему мешала.

— Почему спешил? Сам не знаю. Хотелось выговориться… Вадима призвали в армию по моей просьбе.

— Я так и думал.

— Нет-нет, не думайте, что я хотел от него избавиться. Цель была другая — спасти.

— От чего?

Гурий Степанович испуганно огляделся по сторонам, как будто кто-то мог его подслушать, и шепотом произнес:

— От тюрьмы. Он поджег мой дом на садовом участке. Явился со своими приятелями и пустил красного петуха. Этим делом заинтересовалась милиция. Могли выйти на Вадима. Надо было срочно что-то предпринимать. Вот я и позвонил одному старому знакомому. У Вадима была отсрочка от армии по болезни. Ушиб головы. Упал с мопеда. Я попросил, чтобы отсрочку отменили.

— А почему вы решили, что поджог совершил именно ваш сын?

— Я нашел на пожарище свою охотничью фляжку. Она лежала у нас в серванте. Потом пропала. Ее прихватил Вадим, когда покидал нас. И вдруг я нахожу ее на полусгоревшей даче. Учтите, до этого он никогда там не был.

Наступила пауза. Гурий Степанович, облегчив душу признанием, уже готов был удалиться, но не знал, как это сделать. Что-то еще надо сказать, а что именно, он не знал. Вячеслав тоже был в растерянности. Итак, его вины в том, что Дика до срока «забрили» в армию, нет. Дюймовочка не права. Но эта мысль не принесла ему облегчения. По собственной воле он впутался в чужую драму, а что теперь? Отойти в сторону и продолжать жить, как жил дальше? А что, собственно говоря, он может сделать? Некоторые люди так туго завязывают узлы своих семейных отношений, что развязать их не может никто. Он поднял глаза на Гурия Степановича. Вид у того был довольно-таки несчастный… Сказать ему, что он сам виноват в том, что его милый мальчик Вадик превратился в ожесточенного Дика? Сделать этого пожилого человека, не нашедшего в жизни счастья, еще более несчастным? Нет…

— Мне кажется, вы поступили правильно, — сказал Вячеслав.

— Да? Вы так думаете? — круглое лицо Гурия Степановича оживилось. Он явно почувствовал облегчение.

Вячеслав проводил его до двери.

А на другой день к нему пожаловал другой гость. Вернее, гостья. Но сначала был звонок. Вячеслав узнал тонкий голосок Дюймовочки. Она сообщила, что получила письмо от Дика, и хочет показать его Вячеславу. Можно, она придет к нему в редакцию? Он ответил утвердительно.

И вот перед ним предстала пышно и модно разодетая кукла. Чего только на ней не было! Трикотажные черные брючки по щиколотку, остроносые лодочки на высоком каблучке, длинный шерстяной кардиган, накинутый на целый иконостас разнокалиберных цепочек и медалек, на пенящуюся кружевами на груди кофточку. Лицо Дюймовочки разрисовано. Смолисто-черные брови, глаза с большущими ресницами окружены розовыми тенями. Губная помада флюоресцирует, дополняя и без того валютный облик залетной кинозвезды.