И вот письмо старика… Гринько бросил конверт на полированный журнальный столик рядом с пепельницей и отвернулся. Подошел к зеркалу, взглянул на удлиненное лицо с резкими чертами, на глаза, упрямо глядящие исподлобья, и ослабил узел галстука. Дышать стало немного легче. Он подошел к балконной двери, откинув кисейную занавеску, вдохнул прохладного вечернего воздуха. Мир, который начинался там, за балконной дверью, был миром, где обитала Раиса. Его сразу охватила тоска, как только он подумал о ней. Еще несколько дней назад Гринько и не подозревал о существовании этой женщины, а сейчас уже не мыслил без нее своей жизни. Что произошло? Почему? Кто ответит? Где-то подспудно внутри него самого жил образ совершенно необходимой ему женщины, его половины. И стоило ей появиться на горизонте, как уже не было нужды определять, какая она — высокая или низкая, худая или толстая, красивая или некрасивая, умная или глупая, — то была Она, и этим все сказано. Встреча эта мгновенно изменила и самого Гринько, и мир вокруг него. Зажглись краски, которых он прежде не различал, послышались звуки, которые никогда раньше не слышал.

Гринько с неприязнью покосился на желтоватый прямоугольник, четко выделяющийся на темно-коричневой крышке стола. В нем, в этом письме, он угадывал опасность для того нового своего «я», которое он четко ощутил в последние дни.

Николай Егорович был человеком действия, он сделал решительный шаг к столику, нагнулся, схватил конверт и разорвал его.

Так и есть. Старик верен себе. Все та же смесь человеческого благородства с предусмотрительной самостраховкой высокопоставленного чиновника. Николай пробежал глазами ровные строки. Вздохнул. Старик сделал свой ход… Теперь его очередь.

Шеф писал, что, находясь в больнице, он, естественно, лишен возможности сделать полный расчет конструкции, предложенной Гринько. Единственное, что он может сказать, это то, что некоторые параметры у него стали вызывать сомнения. Поэтому он, учитывая важность испытаний и то значение, которое ему, этому испытанию, придают наверху, вынужден посоветовать использовать ранее применяемый блок в улучшенном варианте. Что же касается новинки, предложенной Гринько, которую он лично оценивает весьма и весьма высоко, то ее испытание следует, на его взгляд, отложить до следующего раза, применить при запуске, скажем, геодезической или иной подобной ракеты, где риск будет и разумен, и оправдан, и правильно понят.

Это его личное мнение, и с ним можно не считаться, поскольку он вследствие болезни в настоящий момент не является генеральным конструктором. Так что Гринько вполне может настаивать на своем варианте, если, конечно, он в нем достаточно уверен.

Далее следовала приписка, сделанная рукой его дочери Нины: «Делай, как папа велит, и у нас с тобой все, дурачок, будет хорошо».

Эта приписка вызвала у Гринько неприязнь, а письмо старика — прилив злости. Практически оно не оставляло Николаю достойного выхода. Если он настоит на своем варианте, а тот по какой-то причине подведет, его песенка спета. Ему дали мудрый совет, он им пренебрег, и вот пожалуйста: поторопились с выдвижением, незрелый человек. А последуй он совету старика — без скандала тоже не обойтись. Менять важный блок управления ракеты за три дня до пуска — это явное ЧП. Начнется расследование. И выяснится, что Гринько, горячая голова, готов был наломать дров, и, если бы не мудрое вмешательство шефа, быть беде. Ай да шеф! Вот она, старая школа!

Он снова подошел к открытой балконной двери, словно отсюда ему было проще докричаться до Раисы, задать вопрос и получить ответ.

«Наука потому и наука, что имеет дело с непознанным». Это слова академика Павлова. За каждой тайной, которую удалось разгадать, скрываются сотни других, разгадка которых нам пока не под силу. Приходится рисковать. История великих научно-технических решений — это одновременно и история великого риска. Рисковал же великий Королев, высказав на основе одной интуиции мнение, что грунт на Луне не мягкий, а твердый, и даже подтвердив эту свою догадку собственной подписью на документе. Такие минуты в жизни представлялись Гринько главными, внутренне он всегда был готов пойти на риск.

Резкая трель телефона прервала нить его размышлений. В трубке послышался глуховатый голос Волкова.

— Мы тут, Николай Егорович, уточняем срок пуска. У вас все в порядке?

«Интересно, знает он о письме старика или нет? — пронеслось в голове. — Впрочем, откуда ему знать…»

— В порядке.

— Одиннадцатого ровно в восемь. Не возражаете?

— Все будет готово.

Волков помолчал. Наверное, хотел добавить к сказанному какие-нибудь другие слова, неслужебные, которые наверняка нашел бы, если бы на месте Гринько был его старый знакомый генеральный конструктор, но в данном случае не нашел их, сказал сухое «спасибо» и повесил трубку.

Гринько широко расправил плечи, вобрал в грудь воздуха. Итак, решение принято, Рубикон перейден. Полетит его собственный блок. Чувства распирали его, сегодня он не мог оставаться в одиночестве, в тесноте гостиничного номера. Он, не повязывая галстука, набросил на плечи пиджак и выбежал из гостиницы.

Гринько знал, где жила Раиса. Однажды проводил ее до дома. Она показала, где ее окна, назвала номер квартиры. Сказала, что по вечерам всегда одна — напарница на работе. Он мог бы войти в ее дом уже тогда, но не решился. Сегодня, шагая по темной улице, он твердо знал, что Раиса откроет дверь и впустит его. Она принадлежит ему. Только руку протяни. И взамен полученной в подарок ее жизни отдай свою. Вот и все. Как просто.

Сейчас он был к этому готов.

В голове у него вдруг всплыла приписка Нины к письму отца. Радостное настроение, владевшее им, на миг померкло. Что может быть хуже сентиментального сюсюканья женщины, которой отныне нет уже места в твоем сердце!

Дик готовился к дню рождения. Отношения с товарищами по гаражу у него были неважные, и он рассчитывал поправить их, устроив пирушку. Главные надежды он возлагал на магнитофон. За два месяца до срока начал бомбардировать мать письмами-просьбами — купить и прислать ему магнитофон. Откуда бедолага-мать, с трудом дотягивавшая от пенсии до пенсии, возьмет денег на такую дорогостоящую покупку, он не думал. Обратится к отцу — тот не откажет. У него совесть нечиста: собственными руками толкнул сына в армию. О своей вине перед отцом — поджоге недостроенной отцовской дачи — не думал. Так у него была устроена голова. Да и только ли у него! Многие подростки вырастают с твердым убеждением, что окружающие перед ними в долгу как в шелку, а сами они никому и ничего не должны. Это убеждение Дика еще больше окрепло за то время, что он провел с хиппи… Разве они просили родителей, чтобы их произвели на свет? Нет. Те сделали это ради своего удовольствия. Вот пусть теперь и расплачиваются. Этими нехитрыми рассуждениями Дику и его друзьям удавалось заглушить в себе последние остатки совести.