Именно тогда на сцене появлялся Рузвельт. Редко называя оппонента по имени, он умело переводил разговор на выяснение истинных причин того или иного явления.

Но то, что Рузвельт слышал о действиях Келли, настораживало его. Этот ответственный сотрудник государственного департамента, активно выступая против признания России, не прибегал к проклятиям и заклинаниям, а оперировал цифрами и фактами. При этом такими, которые не могли не производить впечатления на крупный бизнес, — особенно на финансовых магнатов.

Вскоре после своего прихода в Белый дом Рузвельт обсуждал русский вопрос с государственным секретарем Хэллом.

Президент не считал нужным скрывать, что, по его глубокому убеждению, Америка и Россия должны жить в дружбе. Хэлл же выдвигал такие условия признания России, которые были унизительны для нее и противоречили логике.

Рузвельт не вдавался в подробности, не касался того, каким именно образом американо-советские отношения могут быть построены если не в духе дружбы, то хотя бы в атмосфере элементарной лояльности.

Вряд ли и сам президент имел в то время какой-либо конкретный план. Ему было отчетливо ясно одно: Россия — огромная страна, иметь ее в качестве недружественной державы только потому, что там другая социальная система, просто нелепо.

Искренне верующий в бога, Рузвельт сурово осуждал крестовые походы. Его гуманизм не мирился с тем, что для обращения сотен тысяч людей в свою веру надо обезглавить, заколоть, живьем зарыть в землю другие сотни тысяч. Президент не высказывал это публично, но внутренне издевался над теми, для кого Россия была синонимом ада, хотя и не одобрял строй, установившийся в этой стране в семнадцатом году

Размышляя о России, ее огромной территории, ее потенциальных богатствах и особенно о ее географическом положении, Рузвельт все более склонялся к выводу о необходимости признания этой страны.

Но не так-то легко было сделать это в Америке начала тридцатых годов!..

Неудача в 1920 году, когда он баллотировался на пост вице-президента США, опыт, который он накопил, еще будучи сенатором, годы, проведенные на посту губернатора в Олбани — столице штата Нью-Йорк, приучили Рузвельта к самым разнообразным методам политической борьбы. Он научился уходить в сторону, когда его идеи могли быть успешно высказаны и претворены в жизнь другими, спокойно переносил оскорбления в печати и с митинговых трибун, если чутье подсказывало ему, что противник, ободренный молчанием губернатора или президента, «закусит удила» и в конце концов наговорит таких глупостей, что двух-трех иронических замечаний будет достаточно, чтобы решить исход борьбы...

Много лет спустя американские газеты подняли крик о том, что Рузвельт якобы специально послал эсминец за своей собакой Фалой. Очередную речь президент начал так:

— Друзья, я говорю не от своего имени, а от имени моей глубоко оскорбленной ложью собаки Фалы...

Словом, Рузвельт умел действовать как бы из засады, а когда нужно было, открыто выходил под обстрел. Тем более что однажды он действительно был обстрелян: в феврале 1933 года, во время пребывания в Майами, на него было совершено покушение, правда, безуспешное.

Келли, как докладывали Рузвельту, уже не первый день готовил серьезные аргументы против признания России. В этом случае Рузвельт решил провести «разведку боем», чтобы знать, какого рода оружие будет использовано его противниками, когда начнется сражение.

Поэтому, воспользовавшись тем, что государственный секретарь был за границей, Рузвельт пригласил в Белый дом его подчиненного — шефа восточноевропейского отдела Роберта Келли.

— Господин президент! Позвольте мне на некоторое время прервать ваши размышления и попросить вас вернуться к нам, простым смертным!

Это был голос Шуматовой. Он заставил Рузвельта вздрогнуть. Ему вдруг показалось, что он заснул. Это было бы признаком слабости, а проявлять ее на людях Рузвельт не любил.

Он посмотрел на Шуматову. Та поспешно смешивала краски на откидных крышках этюдника, пробовала их на маленькой дощечке, окунала кисть в миску с водой, протягивала ручку кисти по направлению к лицу президента, словно измеряя; не изменилось ли расстояние между мольбертом и натурой.

Потом Шуматова схватила небольшое зеркало в яшмовой оправе, поднесла его к лицу президента и снова вернулась к портрету...

— Изящная вещица, — любезно заметил Рузвельт, указывая на зеркало.

— Да, очень, — согласилась Шуматова и добавила: — Мне подарила его миссис Харви Файрстоун.

— Я не слышал, чтобы старик Файрстоун производил, кроме шин, еще и зеркала.

— Ах, нет, что вы, мистер президент, это просто подарок. Миссис Файрстоун купила его у «Тиффани».

— Тоже неплохое местечко, — с улыбкой сказал президент. — Ну, как, фирма себя оправдывает?

— Ах, господин президент, дело не в зеркале! — с наигранным отчаянием сказала Шуматова. — Вы понимаете, самое трудное для художника — это глаза. Потом рот. Мой родственник, — между прочим, отличный художник, — учил меня, что рот должен быть возможно более... как бы сказать... нечетким. А линия между губами должна быть слегка изломанной. Прямая линия придает лицу выражение напряженного ожидания...