Шрифт:
Что-то в голосе женщины мне не понравилось.
– Меня искала?
– Да. Хотела расспросить о Твери.
Далась же им всем эта Тверь!
– Тебе-то зачем?
Она не ответила, глядя на меня.
– Так зачем?
Лицо Вики сделалось злым.
– Ублюдок, это ты убил его.
Я удивленно привстал.
– Что ты несешь, дура?
– Белка был в твоем отряде.
Всполох: мой адъютант падает в снег, сраженный пулями питеров.
– Он погиб, выполняя свой долг, – сказал я. – Моя совесть чиста.
– Твоя совесть чиста… – кивнула Вика.
Я едва успел уклониться от устремленного мне в лицо лезвия, перехватил Викину руку, заломил, забрал нож.
– Сволочь, – Вика заревела.
Из подсобки выбежал Рустам, держа дымящуюся кастрюлю.
– Что ты делать, конунг?
– Ничего, просто у девушки истерика.
Я хотел помочь Вике подняться, но она оттолкнула меня.
– Ладно, пойду. Спасибо, Рустам.
Вика рыдала, сидя на полу у стойки.
– А как же еда?
– В другой раз, Рустам. Или вот ей предложи, когда успокоится.
Я поднял воротник куртки и шагнул к выходу.
Вика разозлила меня. Не потому, что хотела убить: на эту попытку она имела право. Право, данное ее любовью к Белке.
И все-таки – сука! Я вспомнил, как она пришла ко мне той ночью, как смеялась, когда я сказал ей, что у меня есть женщина, которую люблю. Делала вид, что не понимает, о чем речь. Ложь, сплошная ложь. Мы, огрызки человечества, словно договорились лгать, скрывать свои истинные чувства. Я вспомнил себя, Русские Джунгли, каких усилий мне стоило признаться Марине в том, что я – человек. Ведь быть человеком – это слабость, а слабому не удержать Теплую Птицу. Вот только живет ли Теплая Птица в грудных клетках «сильных»?
Вика любила Белку. Я люблю Марину.
Серебристая Рыбка.
6. В темноте
– Андрей!
Кто-то зовет, и я просыпаюсь.
Тишина.
– Андрей!
Марина, ты?
Она входит, садится на кровать. Волосы распущены, лицо осунулось, но в глазах – радость.
– Андрюша.
Мягкая рука треплет мой чуб. Я ловлю ее, прижимаюсь щекой.
– Марина, ты пришла.
Она улыбается.
– Да, Андрюша. Но не одна.
– Не одна?
Марина кладет мою руку себе на живот.
– Он – там.
Я смотрю на нее, ничего не понимая.
Марина смеется.
– Это чудо, Андрей. Он – там, наш малыш. Я точно знаю. Он там, – единственный ребенок в Русских Джунглях.
Ребенок… Я видел детей во сне, никогда – наяву. Ребенок… Он такой маленький, такой беспомощный. Ему нужна защита, нужна любовь. Он мой. Мой и Марины. И – Русских Джунглей.
– Андрей…
Марина обнимает меня, проводит прохладной ладонью по щеке. Исчезает.
Тишина.
На площадке перед административным зданием толпятся стрелки. Разговоры, смешки, ругань. На эшафоте – черный крест. На одной стороне креста – тело женщины. Ветер треплет обрывки одежды.
Христо стоит на высокой шаткой скамейке, на шее – петля; слабые ноги заметно дрожат. Он смотрит прямо на меня. Неуютно… Стыдно…
– Кончайте уже с ним! – орет кто-то.
Христо негромко – я уверен, что кроме меня, его никто не слышит:
– Будущее не зависит от тебя.
Скамейка опрокидывается, Христо устремляется к земле, но веревка останавливает его, подкидывает немного вверх. Он подергивается под улюлюканье толпы. Замирает.
Темнота. Тишина.
– Ахмат!
Открываю глаза, вижу склоненного надо мной отца Никодима.
– Пора. Лорд-мэр ждет.
7. Видят ли овощи сны
До административного комплекса мы дошли молча. Отец Никодим теребил бороду. Автоматчики посторонились, пропуская нас в длинный коридор, пахнущий пылью и крысиным пометом. Подошвы глухо стучали по доскам.
Коридор закончился широкой лестницей. Отец Никодим стал подниматься по ней, я – следом, догадавшись, что мы из одноэтажной пристройки перешли в пятиэтажную башню.
На первом этаже – площадка со стеклянными дверями, перед которыми дежурил автоматчик. Отца Никодима он словно не заметил, а на меня бросил завистливый взгляд. За дверями виднелись витражи из цветного стекла, бросающие повсюду разноцветные блики. Под витражами – бесконечные ряды деревянных многоярусных нар, на которых – люди. Сотни, а может, тысячи, людей.
То же самое на втором, и на третьем, и на четвертом этажах.
– Теплица номер четыре, – отец Никодим кивнул на стеклянную дверь.