Черт! Неужели нельзя думать о чем-то другом, кроме как о смерти?

Каково это – сорваться в бездну с петлей на шее? Что будет там, за гранью?

Опять эта грань! Я уже думал о ней, после приговора трибунала, лежа на постели в квартире конунга Ахмата.

Что будет там, за гранью?

– Ничего не будет.

Я вздрогнул – Марина прочла мои мысли.

– Ты сказал это вслух, дурачок. За гранью ничего не будет. Теперь я это точно знаю.

– Знаешь? Откуда?

– Знаю – и все.

Она заплакала.

– Андрей, я не хочу умирать. Не хочу в пустоту, не хочу стать пустотой. Я хочу родить нашего малыша, кормить его грудью, беречь.

– Так и будет…

– Так и будет, – передразнила Марина. – Зачем ты лжешь? Как лгал Христо. Серебристая Рыбка?! Одна ложь! Вот она, Серебристая Рыбка, – она ткнула себя пальцем в живот. – Вот он – новый мир! А завтра его не станет.

Ее слова, как плети.

– Замолчи, – закричал я. – Закрой пасть, глупая баба! Я же сказал тебе – мы не умрем, значит, так и будет.

Она принялась размазывать по щекам слезы.

Я вскочил, вцепился в решетку.

– Эй, там! Караульный! Караульный, мать твою!

Ключ заворочался в двери.

– Че ты орешь, гнида? – рожа стрелка была помятой, как после сна на горохе. – Арматуры отведать захотел?

– Боец, – взмолился я. – Выслушай, брат. Мне надо поговорить с отцом Никодимом…

– А с хуем тебе не надо поговорить?

– Постой, брат. Я друг главы ОСОБи, однажды спас ему жизнь, он не откажет. Передай.

Дверь стала медленно затворяться.

– Я заплачу тебе! – заорал я.

Дверь с лязгом закрылась.

– Ничего, скоро он принесет еду, и тогда я попробую еще раз.

Марина с презрением посмотрела на меня.

– Чего ты? – от бессилия я разозлился. – Вчера ты как будто была готова достойно умереть вместе. Или жалеешь, что не приняла предложение Киркорова?

– Пошел ты.

Марина снова отвернулась к стене, чтобы пролежать так до самого вечера.

Вечером стрелок принес жратву, и я не заговорил с ним. Молча принял миску. Марина из своей ниши сверкала глазами и тоже молчала, пережевывая тварку.

Когда стрелок забрал посуду и направился к двери, нестерпимо, до дрожи, захотелось крикнуть: «Постой!», но я не крикнул, провожая взглядом нашу последнюю надежду на спасение. Погас свет, хлопнула дверь. Вот и все. Дальше – только ночь и казнь.

– Упрямый осел, – раздался в темноте голос Марины (в нем не было злости – только усталость).

Да, Марина. Я знаю.

Она снова заплакала, и я от бессилия снова прикусил свою руку.

Боль снимает боль. Одна боль убивает другую.

Кап-кап. Я представил, как ржавые капли разбиваются о камень. Одна капля, другая, третья… Дыхание Марины ровное, тихое: спит. Кап-кап. В окошке – несколько колючих морозных звездочек: значит, ночь. Капля набухает где-то на потолке, становясь все грузнее, наконец, срывается, ударяется о пол – кап! – разлетается на мельчайшие брызги. Тьма, ни зги не видно, но я-то знаю, что так оно и есть.

Киркоров стоит перед вальяжно развалившимся в кресле отцом Никодимом. На одном глазу певца Армии – черная повязка, на другом – нарост запекшейся крови. У отца Никодима почему-то нет бороды, и он одет в халат сотрудника ЯДИ прикрытия.

– Ты просрал испытание, непретендент. Стрелком тебе не бывать.

– Ваш крест, я не за тем пришел к вам. У меня есть информация, которая может вас заинтересовать.

– Едва ли.

– Это касается возрожденцев.

Лицо отца Никодима вытягивается, становится серьезным.

Муть обволакивает говорящих, слышен только голос Киркорова:

– Я вижу всполохи, ваш крест. Они кричат мне, что я люблю петь, люблю славу. И это правда. Резервация не вытравила из меня певца. Позвольте мне служить вам, служить Армии тем, что я умею лучше всего.

– Андрей.

– Андрей!