Оглядев себя набело, Зубова решила, что достигла наивозможнейшего. Некоторую сутулость, усиливавшуюся у нее последнее время из-за небольшого, но постоянного радикулита, она убрать, например, не могла и не пыталась даже. Поэтому только одернула и разгладила халат, — проверила, не съехали ли у нее набок швы на чулках. Тем и кончила. А далее подошла к письменному столу, вытащила из-под толстого, уже треснувшего надвое канцелярского стекла расписание врачебных дежурств, зачеркнула в завтрашнем дне фамилию Людмилы, написала поверх нее другую фамилию — «Савичев», посмотрела в листок и тихо свистнула.

Первым — ответственным — дежурным завтра должна была быть Баштанова, отправленная Главным из-за гриппа домой. Не будь операции, Зубова сама бы, если нужно, взялась уговаривать Савичева подменить Людмилу — больше подменить было некому. Очень уж она ратовала за Людмилины дела. Даже не обругала, когда Людмила сунулась в неподходящий момент в операционную сообщить о том, что договорилась. Только сказала, вскинув лицо в белой маске: «Иди! Иди уж! Не забуду. Не до тебя!» Но оказалось, что согласием Савичева проблема завтрашнего дежурства исчерпана не была.

Подумав немного, Зубова вытащила из стола очки и, воровато прислушиваясь, не хлопнет ли дверь, ведущая с лестницы в родблок, стала высматривать в узкой и длинной записной книжке с алфавитом телефоны врачей, прирабатывавших дежурствами в их роддоме. Два телефона записала быстрыми крупными цифрами на линованном обрывке от вкладыша к истории родов и, записав, быстро спрятала очки в стол, а бумажку в карман халата и пошла в коридор.

Дело складывалось совсем не хорошо, потому что врачи, дежурившие первыми, в роддоме были наперечет: сама Зубова, Борода, Завережская, Баштанова, Гайк и Коптева. И все они уже имели по пять дежурств. Зубова дежурила сегодня, Бороде предстояло дежурить послезавтра, а уговорить Гайк или Коптеву выйти лишний раз было почти невозможно. Гайк, например, только на тридцать пятом году ухитрилась выйти замуж, быстро родила деточку — ее дочке исполнился всего год. И к тому же она была просто переполнена семейной жизнью, — да как не быть, если у нее при столь массивном, извините, крупе и таком изобилии веснушек вдруг приключилось нежнейшее личное счастье!.. У Коптевой же все было наизнанку, однако именно поэтому она тоже никогда на уговоры не поддавалась.

И оставалась одна Бабушка Завережская.

Бабушка-то как раз могла согласиться на лишние сутки, хоть она и только отдежурила, и получала больше всех в роддоме — даже больше Главного и Нины Сергеевны с их должностными окладами Главного и зама и надбавками за ученые степени (если не в клинике и не в вузе, то эти надбавки не бог весть какие). Врачебные ставки устроены так, что за стаж — за пять, за десять, за двадцать лет — прибавляется понемногу, а когда проработал тридцать — сразу скачок. И кроме надбавки еще пенсия за выслугу лет. Правда, иным из достигших тридцатилетнего стажа тянуть настоящую акушерскую работу уже трудно, но Бабушка старалась тянуть изо всех сил. Она боялась, что если перестанет тянуть, то сразу обмякнет, как пустой мешок, и тут все. А она все свои тридцать лет работы обязательно дежурила каждую пятницу — так завела когда-то. И, придя в роддом, Бабушка сказала Зубовой, чтобы для простоты дела она начинала бы составление расписания на месяц с пятниц: ставила бы на все пятницы ее. А на той неделе после своей пятницы она еще и воскресенье дежурила. И скажи Зубова ей сейчас: «Возьмите дежурство во вторник», она бы и его взяла, и не потому, что все надбавки и выплаты за выслугу уходили на щегольские костюмчики ее великовозрастных уже внуков, а потому, что, взяв еще одно дежурство, она бы почувствовала: мол, тяну еще, вовсю тяну!..

Дело свое Бабушка знала. Правда, больших операций стала избегать — у нее как раз перед переходом в тридцать седьмой несчастье случилось на большой операции. Вот и избегала теперь делать такие сама. Но по остальной работе она почти никогда ничего не упускала, потому что она все время боялась что-нибудь забыть, и все писала себе разные памятки, и все ворошила истории родов, проверяя и перепроверяя — так ли записано, так ли сделано.

Одно только было заметно: она совершенно не могла запомнить имен акушерок и сестер, которые дежурили в родблоке, и иногда забывала даже, кто сегодня дежурит у нее во втором отделении, и никогда не запоминала имен пациенток — их же за сутки через родблок проходит по десять, по двадцать, а то и по тридцать. Когда ей надо было позвать акушерку, она просто выходила в коридор и звала: «А-ку-шор-ка! А-ку-шор-ка!» А к пациенткам обращалась «гражданка» — на манер двадцатых годов. Все звали — кто «девочка», кто «женщина», кто «милая», Борода мог сказать: «Ну-ка, тетенька», но чаще все-таки старались запомнить фамилию, имя, даже имя-отчество или в историю заглядывали, прежде чем обращаться к пациентке. А Бабушка не мудрствовала: «гражданка» — и все. И ничего страшного. Правда, некоторые пациентки от такого обращения морщились. Но акушерки не обижались. Они привыкли. И Бабушке это было с руки. Ей казалось, что это выглядит как манера и никто не замечает, что ей просто уже трудно так вот во всем тянуться и чувствовать себя при своем деле в полной форме.

И она-то, наверное, согласилась бы. Но дело в том, что в позапрошлую субботу, после своего законного пятничного дежурства, копошась в своем втором отделении, она вышла за каким-то делом из кабинета, — видимо, хотела дать какое-то поручение палатной акушерке. Вышла. Конечно, забыла, кто дежурная сегодня. Позвала по привычке: «А-ку-шор-ка!» И вслед за тем в коридоре раздался странный мягкий и тяжелый стук, на который выскочили из палат и акушерка с компрессной бумагой в руках, и Савичев с пачкой историй — он обход делал.

Побросав все, что было в руках, они принялись поднимать Завережскую с кафельного коридорного пола, и уже санитарка, быстро сообразив, что к чему, подкатила каталку. Но Бабушка открыла глаза и почти сразу стала ворчать на них, что кто-то на этом месте разлил воду и вот она поскользнулась.

И не хотела лежать на диване.

И не давала мерить себе давление.

И отказалась от лекарств, хотя Савичев говорил потом, что, судя по пульсу, давление у нее было не меньше двухсот.

Только Нина Сергеевна с трудом смогла уговорить ее поехать домой на попутной «скорой помощи». Но в понедельник Бабушка появилась уже на работе, словно ничего и не было, — даже губки подкрасила и подрумянила щеки. И Главный после конференции сказал в сторонке, что только так и жить-то стоит, чтобы до последней минуты — на настоящем, а не на холостом ходу.

Однако именно из-за всего этого Бабушке никак нельзя было даже намекать насчет еще одного дежурства. И, значит, надо было звать на завтра кого-то со стороны. Кого-то, как говорил Главный, «из варягов».

А к сторонним совместителям и Зубова, и Главный, и профессор Нина Сергеевна относились настороженно. Потому что в каждом роддоме был хоть и схожий в общих чертах, но сугубо свой порядок, — ведь одни и те же щи из одинаковых магазинных капусты и мяса у разных хозяек имеют все-таки свой вкус: одна капусту накрошит помельче, другая картошки положит больше — вот и другой вкус.