Представители поведенческого (бихевиорального) направления психотерапии, к сожалению, быстро впали в неоправданную консервативность, что, возможно, каким-то образом детерминировалось спецификой социальных процессов того времени, однако никакая такая специфика не может извинить науку, позволяющую себе сузить психическое до внешнего компонента поведения. По сути дела, в случае поведенческой психотерапии мы имеем единственную, наверно, попытку идти в психотерапии от психологии. Однако, когда методология, составляющая плоть и кровь исследователя, начинает использоваться не в целях познания, а в идеологическом ключе, всегда возникает социальный конфликт. Любой практикующий врач рассматривает пациента как «биологическую машину», что более чем оправдано, но упаси его бог рассказывать об этом своему пациенту!

«Когнитивисты» от психотерапии достаточно быстро смекнули маркетинговую слабину бихевиоральных психотерапевтов, и этот «бизнес-проект» оказался куда более удачливым, но для целей научных – печальным и плачевным. Когнитивные психотерапевты не только примитивизировали данные психологии, но и создали, по большому счету, весьма слабые терапевтические технологии, однако «выезжая» всякий раз на эффекте поведенческих механизмов. Пагубными в этой связи следует считать две принципиальные позиции.

Во-первых, психическое подверглось линчеванию: когнитивное в определении «когнитивно-поведенческая» перестало рассматриваться как поведение, будучи ему противопоставлено. Во-вторых, оказалась не уясненной наипростейшая истина: все, с чем имеет дело когнитивный психотерапевт, все, на что он пытается воздействовать, все, чем он оперирует, – не когнитивный процесс, а его результат; изменить же направление роста дерева можно лишь в процессе его роста, но это невозможно после того, как дерево уже срублено и более того – использовано для изготовления бельевого шкафа.

Впрочем, так называемая «третья сила» – гуманистическое направление в психотерапии, при всех безусловных его плюсах, спело погребальную песнь психологии в психотерапии. Поскольку психология оказалась здесь просто не ко двору, а проводимые исследования были скорее вынужденной формальностью, нежели фактической необходимостью. Гуманистическая психотерапия гораздо в большей степени оказалась ориентированной на философию.

Но нам могут возразить, что, мол, практика – критерий истины, а на практике мы видим подтверждение наших теорий. К сожалению, этот милый тезис не стоит и ломаного гроша. Лицам, относящим себя к специалистам по психике, следовало бы знать, что «мир таков, каковы наши доминанты» (А.А. Ухтомский), а потому то, что мы видим, не более чем работа нашего психического аппарата и никакой достоверности здесь нет и близко. Если бы это было не так, если бы действительно речь шла о науке, то невозможно было бы представить себе ситуацию, при которой один и тот же симптом, обнаруживаемый у одного и того же пациента, рассматривается как результат вытеснения неких сексуальных интенций в отношении отца или матери, как рефлекс, возникший вследствие определенных подкрепляющих стимулов, как продукт иррациональной установки, как следствие отсутствия социального «принятия» или некоего порога на бурной реке самоактуализации, как незавершенный гештальт, как экзистенциальная драма, как отсутствие позитивной настроенности, как выход символического в сферу воображаемого, как, например, избыточное отождествление или как борьба виртуального «ребенка» с виртуальным же «взрослым» или «родителем».

Нет, наука оперирует верифицируемыми данными, и какая-то определенная длина может быть измерена в сантиметрах, дюймах и даже в локтях, оставаясь при этом все же одной и той же длиной, о чем никто из измеряющих спорить не будет. Но психотерапевты различных школ и направлений будут спорить о данном симптоме данного больного с пеной у рта, с нескрываемым раздражением и в отсутствие какой-либо серьезной аргументации. Такова ситуация в «психотерапевтической психологии».

Относительно же собственно психологии вряд ли можно сказать нечто более утешительное, хотя проблемы здесь лежат в иной плоскости. Когда мы изучаем организм (например, человека), то, чтобы понять, как он функционирует, недостаточно знать только то, как он функционирует в норме, поскольку система эта в каком-то смысле равновесная, а потому значительная часть элементов, ее составляющих, не явлена. Они покажутся лишь при каком-нибудь сбое, нежелательном для данного организма, но, безусловно, отрадном для исследователя. Вместе с тем даже если подобное нарушение проявится и откроет нам некие факты, прежде скрытые наличествовавшим балансом, мы сможем заняться лишь их констатацией. Однако же до тех пор, пока мы не проверим этот факт неким воздействием, наши знания будут лишь знанием названий, но не знанием механизмов. Причем в случае человеческого организма никогда нельзя быть уверенным, что все возможные факты констатированы и проверены, любые гарантии здесь иллюзорны. Именно по этой причине XX век, давший медицине существенные возможности воздействия на организм, столь серьезно продвинул наши представления о здоровье и патологии (хотя, впрочем, и не настолько серьезно, как бы того хотелось).

Психология же оказалась в положении, когда констатируется только то, что замечается. Впрочем, отчасти она пришла и в психопатологию (патопсихология), но, правда, с уже готовыми представлениями о базовых функциях и взаимодействиях содержательных элементов и, кроме того, принимая беспрекословно предлагаемую психиатрами метрику, так что констатации здесь зачастую весьма формальны. С проверкой же воздействием дела обстоят еще хуже, если не считать некоторых блистательных экспериментов, проведенных социальными психологами. Эксперимент же, экспериментальные условия в общей психологии – это не более чем способ нарушить баланс систем, что, безусловно, увеличивает возможности констатации, но механизмы так и остаются тайною за семью печатями. Наконец, практическая приложимость этих данных в условиях реального ухудшения психического здоровья предмета ее исследования не может не вызывать озабоченности. Фундаментальная наука призвана служить фундаментом для практики, а не красивым зданием, которое выполняет роль памятника да насеста для пернатых и только.

В этой связи всякие недоброжелательные и высокомерные кивки в адрес психологических дилетантов от психотерапии кажутся по меньшей мере неадекватными. Кто и на кого в такой ситуации должен был бы кивать, остается неясным, а неясность эта настойчиво побуждает тенденцию избегания, которая, впрочем, благополучно и реализуется как теми, так и другими – как психологами, так и психотерапевтами.

Впрочем, сам факт наличия проблемы предполагает возможность ее решения (тем или иным способом, так или иначе). Однако же если на поставленный в отношении данной проблемы вопрос мы не находим ответа, то, видимо, следует изменить характер самого вопроса, то есть сформулировать его как-то иначе, расположить в другой плоскости или вообще, что называется, зайти с другого конца и другим способом. Этим другим способом, этой точкой отсчета, на наш взгляд, является методология, которая, конечно, остается самым слабым местом в науке вообще, а в столь сложной системе, как человек, абсолютно не проработанной.

И новая методология (психософия) стала таким инструментом для работы со знанием. Она показала необходимость нового языка, способного оперировать несодержательными понятиями, и создала его, что позволило ей описывать открытые системы и процессы. [22] Она стала инструментом, способным расчерчивать структуры открытых систем и процессов, а также позволяет формулировать концепты, которые дают возможность описывать процессы в их целостности, преодолевая препоны, устанавливаемые содержательностью. Наконец, она позволяет формулировать критерии, которые являются четкими разграничителями различных содержательных сфер. И самое последнее – она технологична.