Одна из баб уходит в избу и выносит оттуда на руках двухсполовинойлетнего мальчугана. Сначала он жмурится от солнца, потом несколько минут серьезно приглядывается к девочкам и тогда уже неудержимо рвется на землю, подбегает не совсем еще твердыми шагами к телеге и, уморительно хватая ручонками воздух, протягивает их к кочнам: «Мама, дай!» Мама не сразу исполняет его желание, рев, конечно. «На, на, молчи», — и мальчуган, улыбаясь, с не просохшими еще слезами, начинает за девочками вслед носить кочаны в кладовую. «Вишь, какие работники, — замечает одна баба, — не отгонишь, а дакось вырастут, батогами их работать не заставишь: так-то завсегда!»

Может быть, для трехлетнего «Ивана» новы еще впечатления от капусты и от всех предметов и действий окружающих его людей, а пятнадцатилетнему малому уже примелькался однообразный обиход кругом него? Или картошка с сухим хлебом развила в нем апатию, ту унылость и равнодушие, с которыми он и в могилу сойдет в свое время?

Во всяком случае, разница между трехлетним и пятнадцатилетним «Иваном» громадная.

Неожиданный вопрос.

Петр двадцативосьми-тридцатилетний малый, женатый, домохозяин-одиночка. Удивительно простодушен и неказист.

Я: Петр, скажи-ка, думаешь ты иногда, как твои мальчонки вырастут, как ты их поженишь и как ты с женой, да с сыновьями, да со снохами хозяйствовать будешь?

Петр (слегка подумав, простодушно): Нет. Почесть, что не думаю.

Я: Ну-у?

Петр: Оно бы думал… Да не чается что-то… Оно, разумеется, перемена, сыновья-то все бы меня сменили, — я, вишь, один, да не чается, нет! Что думать-то? Думаешь, не то вырастут, а то и помрут… Так и думается боле, что помрут.

Я: Петр, а ты сбирался когда-нибудь в Москву, хотел туда?

Петр: Сбирался, три года тому, да мать не пустила.

Я: А как нынче охотно все туда идут! Я частенько думаю: что вам там нравится? Может, и правда, там лучше? Денег вот только мало оттуда приносят. А все ж таки, может, для вас там лучше? И вина там много!

Петр: Знамо, пьянствуют. Денег мало кто домой приносит. Правда ваша, что другого малого пошлют из семьи в Москву, он и шлет денег понемногу, особливо ежели отца боится, а с собой уж ничего не принесет… Ну, не всяк только пьяница…

Я: Знаю, так вот тверезым-то с чего в Москву так хочется? Всякий малый, я думаю, уж знает, что в Москве для домашнего хозяйства не разживется.

Петр (подумав): Я так думаю, много из одежи туда идут тоже. Что ж, здесь и зиму и лето все в старых хоботьях ходишь, а там оденешься, обуешься, как надобыть. Глякось, какие оттуда приходят, нешто с нами сменить? (Действительно, point d'honneure крестьянского малого — прийти домой «московским чистяком», в жилете, «пиджаке», калошах и даже брюках.)

Я: А тебе очень в Москву хотелось, жалко было, что не попал туда? Может, и теперь все жалко?

Петр (мирно улыбаясь): Хотелось, знамо. Оно бы и теперь иной раз пошел, особливо как «наши» (деревенские) из Москвы придут — все рассказывают. Бывает, и завидно станет. А не слышишь про Москву — и забудешь, что Москва такая есть. Живешь себе и не «вздумаешь» про нее.

Я: Что же про Москву-то рассказывают?

Петр: Про жалованье, жалованье там большое, и ходят (одеваются) там хорошо, и всего там много, чай, питье, еда не такие, как в деревне. И жалованье большое — и всего, дескать, много…

У помещика жила (самовар ставить, полы мыть и т.д.) маленькая черноглазая Аксютка. Круглая сирота, — сиротой росла и «всего видела». Лет шестнадцати поступила она к помещику. Через год является к помещику и просит расчета. «Что так?» — «Замуж иду». Оказывается, хочет выйти тоже за сироту, девятнадцатилетнего малого, пригретого каким-то дядей.

Малый подростком шестнадцати-семнадцати лет жил в Москве, а затем находится «из хлеба» у дяди, даровым работником. Малый и озорной, и чудной какой-то, никто его не хвалит. «Что ж ты за такого лодыря идешь?

Разве мы тебе лучшего не сыщем?» — «Не можно мне. Что ж, я сирота, брата и того у меня нет, а Михалькин дядя меня к себе примает» и т.д. Видно, что бесповоротно решила.

По справкам оказывается, что какая-то дальняя родня Аксюты уже старалась расстроить этот брак, но тщетно. При этом огласилось, что Аксютка с Михальком давно уже «в любве», что они клялись и божились друг другу в верности, ели землю для закрепления своего союза, и Аксюта объявила, что либо за Михалька пойдет, либо в девках век свекует. Оказалось также, что дядя Михалька покровительствовал любви своего племянника с расчетом получить в дом даровую работницу. (На время, пока дети его подрастут, а потом и прогнать можно таких даровых работников!)