– Попоем, братие, – крикнул Иван Карпович.

Отодвинули стол и скамьи, люди стали, мужчины и женщины, двумя группами, под прямым углом друг к другу, запели:

Песнь очень длинна, выкидываю три четверти и привожу конец в сокращении для иллюстрации глупостей:

Надо отдать справедливость – пели исступленно, восторженно, изуверски. Сумбур совершенно бессмысленных словесных наборов прыгуны пели, начав замедленными ритмами и ритмы затем все время ускоряя. К концу песни – была уже не песнь, но истерический, гипнотический, замкнутый круг ритмов, вой, когда непонятно было, как у этих людей хватает дыхания для этих, замыкающихся в истерию и в гипноз, все убыстряющихся, все нарастающих в исступлении слов.

Первым запрыгал тот самый, который духовно толковал о десяти долларах, ему не отданных вовремя. Это было просто страшно, и это вываливалось из ритма, и это –

– бородатый человек лет пятидесяти, широкоплечий мужик, чернобородый и черноглазый, в кованых сапогах, исказив лицо в бессмыслицу, вдруг запрыгал, – прыгал он очень высоко и, казалось, прыгал затем, чтобы проломить пол, так остервенело он долбил его своими подковами сапог, – он приседал на корточки, откидывал руки назад, взлетал в воздух и свирепо подставлял каблуки полу, он делал это все быстрее и быстрее, – он закричал, переплетая свои откровения святого духа, сошедшего на него, со словами песни:

– Дух, дух, дух! – а кто взял десять долларов – не скажу! не скажу! – а мы сядем на корабль! – дух, дух, дух! не скажу!..

Он упал на минуту, повалялся в бессилии и поднялся бледным, ничего не понимающим, стал опять на свое место, продолжал петь. В это время прыгали двое других мужчин и одна женщина. У женщины сбился с головы платок, рассыпались волосы, ее белая рубашка-юбка взбилась выше колен.

Действительно, белье стиралось по понедельникам! – Надо ж было проехать ровно половину земного шара, когда я к Москве был вверх ногами, – чтобы увидеть этакий бред, благословленный американским пуританизмом, что ли?! – Видеть прыгающих людей было попросту стыдно.

Средневековье неистовствовало, и его стыдно было видеть потому, что прыгали, искажая лица и тела, – люди. Когда я выходил из моленной, вслед мне вышел один из молящихся. По-домашнему просто он спросил меня, – «вы будете такой-то?» – я ответил. Собеседник сказал:

– Читал о вас в газетках. Ну, как на родине? – разрешите мне вас после моления попросить ко мне попить чайку, – не откажите, расскажите про СССР. Мы посылали в Москву к Михаилу Ивановичу Калинину ходоков, – собирались вернуться. Только вот – попрыгать, – от этого мы не откажемся.

Я ходил чай пить к этому человеку. Канонный русский мужик, канонный кулацкий быт. Отличие лишь в том, что рядом с коровой на дворе, вместо лошади, стоит «форд», да вместо русского «нет», он говорит английское «ноу». Приехали прыгуны в Америку лет двадцать-двадцать пять тому назад, поселились на пустых местах. Лос-Анджелес тогда сам был немного больше, чем их, молоканская, деревня. Занимались сельским хозяйством. Сельское хозяйство сейчас на втором плане, главным источником существования сейчас является ветошничество, собирание мусора в Лос-Анджелесе, – дело, которое молокане монополизировали. Молокане ныне – совершенно естественно – американцы, граждане страны пуритан.

И там же в Лос-Анджелесе – городе Ангела – видел я Эйми Ферсон. Надо мне было побывать на вокзале, встретить Ала Люэна, моего супервайзера. Приехали на вокзал и: – толпища народа, кинодеи на заборах, сумятица, американские флаги. Цветы, автомобили, пренарядная толпа, и, предпочтительно, молодежь, люди до тридцати лет. Приезжала Эйми Мак-Фёрсон.

– Что такое, – спрашиваю, – за Эйми Мак-Фёрсон? кинозвезда?

– Нет, – рассердились, – святая!

Приезжала калифорнийская святая. Устроился с кинодеями на крыше автомобиля, чтобы рассмотреть. Святая ездила путешествовать по Европе. В Америке миллиардеры могут заказывать себе отдельные вагоны, – так вот на пороге такого вагона появилась женщина в наимоднейшем платье, возраста которой – из-за наличия наличных красок – разобрать нельзя, не то семнадцать, не то тридцать семь, очень красивая. Женщину стали осыпать цветами. Заработали кинодеи. Из-за нее и из-за цветов высунулся мужчина, – сразу видать – сутенер и любовник. Женщина изрекла, толпа перелистала ее слова до крыши моего пребывания:

– Будьте вечно молоды, мои христиане!

За женщиной, за сутенером из вагона полезли чемоданы и круглые для шляп картонки. «Ройсс» усадил женщину и сутенера в свое покойствие. Рассмотрел ее из близи: красивая женщина, уже потрепанная, раскрашенная, как актеры в гриме. Толпа неистовствует, всем весело, и все рады. Штандарт скачет.

Добивался толку, – в чем дело?! – и толка добиться не мог. Ездил на моление в честь приезда Эйми Мак-Фёрсон. Так, скажем, храм построен в стиле эллинских храмов, – этакий эллинизм по американским понятиям! – Все завалено цветами. Не знаю, как правильнее выразиться, – алтарь или эстрада: на эсталтраду вышла эта самая Эйми Мак-Фёрсон, преразнаряженная, и велела допрежь всего всем перецеловаться. Затем попели. Затем Эйми стала рассказывать о своей поездке по Европе, о Боге, о парижских модах и ритцево-божественных нравах. Так, скажем, храм набит был людьми в возрасте от двадцати пяти лет до тридцати пяти: клерки, магазинные продавцы и продавщицы, домашняя прислуга. Что такое?! – Игорь Северянин в юбке, что ли?! – Эта женщина, спрятавшись однажды у любовника, объявила себя украденной, – дескать, три дня проводила в пустыне, – как сообщалось в газетах, – и спаслась только по воле Христа. Эта женщина доказывает, что самое главное добро заключается в красоте, которую категорически требовал Иисус Христос, поэтому мужчины должны как следует причесываться, носить наимоднейшие костюмы и галстуки, женщины ж никак не могут отставать от моды и обязательно для-ради Христа должны краситься, пудриться, укорачивать иль удлинять юбки по мере сил и моды. Эта женщина доказывает, что все должны как можно больше целоваться и обниматься во имя Христа, поелику это красиво. У этой женщины легализованный любовник, под-Христос, что ли? – И все! Над храмом – американский флаг!