Волент выслушал все внимательно, но рассказ его особенно не растрогал, потому что он об этих событиях ничего толком не знал. Сказал только:

— Не надо было совать голову в петлю.

— Не надо, ох, не надо, — поддакнул Речан, согласно кивая.

— Они могли вас — чик. — Волент наклонил голову и спокойно провел пальцем по короткой шее.

— Уж и натерпелись мы. Тряслись, что с нами будет! И думать позабыли о том, зачем туда шли. Одних отправляли в лагеря, на работы… других — сейчас известно стало, — у Немецкой [8] , бросали в известковый завод, в горящую печь, в огонь…

— Подумать только! — воскликнул изумленный приказчик. — Такое творили? Фу-ты! Вот уж не знал… Здесь поговаривали, что вы деретесь с немцами, но что вот так… вы ведь поначалу-то дружили… Значит, говорите, настоящая была война?

— Настоящая.

— Дела-а! А мы про это знать не знали. Говорите, армия тоже участвовала? — Он прищурился и недоверчиво и в то же время удивленно смотрел на Речана.

Новый владелец скромно кивнул.

— Гм, — покачал головой приказчик. Он начисто забыл про полные стаканы, которые держал в руках. Они ему мешали, но он не догадывался, что их можно поставить рядом с собой на скамью.

Речан докурил, облизнул нижнюю губу, хотел было сплюнуть, но воздержался. Это было бы невежливо. Он сложил руки и еще больше наклонился вперед. Ему казалось, что вот-вот подадут голос пустые кишки и желудок: там что-то как будто переливалось. Признаться, что со вчерашнего вечера он ничего не ел, было стыдно, да и кожаный мешок с хлебом и мармеладом он оставил на разделочном столе.

Минуту помолчав, Волент оживился, перестал хмуриться, с чувством облегчения поставил стаканы на скамью, проверил, не криво ли они стоят, широко раскрыл глаза, наморщил лоб, как будто не решаясь на что-то, потом начал рассказывать доверительным тоном:

— Здесь тоже было не сладко. Такая чехарда! Не поверите. А когда стало ясно, что вернутся чешские жандармы и армия, полгорода драпануло. Как у нас тут говорят, бежали, только пятки по собственной заднице хлопали. В деревни, к парастам — по-вашему, к мужикам, а другие, геть, — за старую границу, которая теперь снова стала границей. Смотались и такие, которым не надо было, зато кое-кто остался, которым следовало бы поразмыслить о будущем. Многие, знаете, боялись из-за той зимы, когда ваших отсюда выселяли.

— Я здесь не бывал и об этих делах знаю мало, — поторопился ответить Речан.

— Ну да, конечно… А я здесь был, все своими глазами видел. Сначала посмеивался — меня-то не касалось, меня не трогали, но, когда каша заваривалась, досталось всем. И вот этот, который вас привел, учитель, я его знаю, он тут учил… ему тоже пришлось убраться, он был здесь председателем Чехословацкой лиги [9] , так эти сопляки левентисты [10] наподдали ему первому. Он запомнил, что я глазел на это, оттого так на меня и злится, но мужик он неплохой, это я вам скажу, другому попробуй возрази, он тут же прикажет окорнать наголо, как овцу, это сейчас модно. Сначала мне было все едино, потом я расчухал, что к чему, всех, которых выгнали отсюда, мне стало не хватать. Геть, баратом — приятель то есть, — говорил я себе, ушли хорошие парни. И сейчас, вот увидите, многих здесь будет не хватать, могу с вами поспорить, многие еще уйдут, здесь, на границе, их не оставят: или переселят вглубь, или выдворят вон. Такой уж это город. По мне, так в политику впутываться нечего, живешь на самой границе — держи ухо востро. Но, скажу я вам, когда началась резня и там, откуда пришли мы, Ланчаричи, я сразу сказал себе: Волент, апукам — папенька, значит, — те, кто радуются, что немети — немцы то есть — Югославию мордуют, от тебя приличного мяса не дождутся! И так оно и было, пан Речан, так оно и было, ей-богу, они получали говно, а не мясо, приличное-то я таскал тем, у которых отцы на фронте… вот так-то. Но, пан Речан, раз уж вы пришли, давайте выпьем. Это, поверьте, хорошее вино, я знаю один добрый бесхозный подвальчик.

Речан истово взял стакан, поклонился, пригубил вино, одобрительно покивал головой и робко начал оправдываться:

— У меня слабый желудок, я, знаете, к вину не привык, у нас пьют сливянку, так что вино мне кажется кисловатым.

— Вот давайте спорить, оно вылечит вам желудок, посмотрите. Здесь вино хорошее, для здоровья полезное и дешевое, к нему только надо привыкнуть… во время первой республики в любом подвале можно было купить литр за одну крону десять, а к нему еще бесплатного белого хлеба и гусятины до отвала… Да, пан Речан, знали бы вы, какой это был шикарный варош — город по-вашему, самый веселый в старой республике, это вам подтвердят даже чешские офицеры! Не знаю, как теперь будет, может, со временем все придет до ренду — в норму, а почему бы нет? В общем, я хочу сказать, что к вину надо привыкнуть, понимаете? Здесь всегда пьют вино… и при торговых сделках тоже. Так что вы для начала делайте себе шприц — вино с содовой то есть, у нас так все пришлые приучаются, а потом можете пить сколько угодно. Только не делайте так, как сделал во время бывшей республики один жандарм, чешский вахмистр. Этот злился, что вино дешевое, а ему не по вкусу. Вот он и стал добавлять в него сахар. Если бы он об этом кому сказал, каждый дурак объяснил бы ему, что борочка — винцо, значит, с сахаром — разъедает желудок как черт знает что. У него нутро совсем продырявилось, а он все помалкивал, и уже скоро мог свою требуху бросить собачкам, геть, понимаете?

— Поживем — поймем, — засмеялся Речан. Он сам не знал почему, но ему было немножко стыдно за этого чешского жандарма.

Вдруг вышло солнце, и сразу стало тепло. Они замолчали, удивленно потирая себе глаза, и одобрительно закивали головами, как будто заверяя друг друга: да, вот она, пришла настоящая весна, самое прекрасное время, с которым ничто на свете не сравнится.

Над ними открылось небо, невиданно синее, высокое, чистое, бескрайнее и вечно прекрасное южное небо, в которое уже взвивались птицы, как будто их подбрасывала туда, повинуясь чьей-то воле, невидимая рука.

Эта минута сделала их почти друзьями.

— Мой бывший мештер тоже драпанул, — сообщил Волент, все еще устремляя взгляд вверх. Потом резко наклонил голову, прикрыл ослепленные глаза и оскалил короткие здоровые зубы. — Чтобы дела шли лучше, он влез в политику, травил евреев — вот это оборудовать хотел… А сын его Петер подался, дурак, в нилашисты [11] . Лучше бы задал стрекача. Геть. Хозяин сказал мне, чтобы я бежал с ним, что придут русские, потом чехи… и что будет фасолаш — ну, баня за ту зиму, но я сказал: нет, сказал, будь что будет, останусь здесь, никого я не выгонял, не подстрекал, имущества ни у кого не отнимал, зачем же мне бежать, правильно я говорю? Вот и остался, живу здесь на задворках и могу остаться, правда?