— Это символ утверждения порядка нравственности в мире, — произнес он вслух.

— Не будь таким помпезным, — мягко заметила Эдриенн.

Он замолчал, и дальше они поехали молча.

Наконец он изрек:

— А все-таки по-прежнему трудно это представить себе.

— Что?

— Взаимопонимание, к которому они пришли.

— Кто?

— Лофтисы, конечно.

— Почему? — спросила она.

— Я имею в виду… имею в виду… О, столь многое. Я питаю большое уважение к Элен Лофтис, но я не могу понять, почему — учитывая, кто такой Милтон, — он держится ее. Я бы не стал — я это знаю. В качестве мужа.

— Возможно, — холодно пробормотала Эдриенн, — потому что у нее есть деньги.

— Это не смешно, — сказал он.

— Почему?

— Будучи женой бедняка, ты должна бы знать, что деньгами не привяжешь.

— Иногда получается, — сказала она.

— Не будь циником, — возразил он, — нет человека, который бы так от этого зависел. Я хочу сказать, ну, даже если зависим финансово, ты не станешь мучить себя, доводя до безумия. Не за деньги.

— А может, он и не мучит себя, — сказала она, — может, он любит ее. Или что-то этакое.

— Этакое. Что ты подразумеваешь под «этаким»? — спросил он довольно резко.

— Может, ему нравится быть кастратом. В конце-то концов…

— Ох, Эдриенн, — фыркнул он, — право же. Послушать тебя, так ты будто начиталась одного из этих психиатров, которые все упрощают для неспециалистов.

— Нет, дорогой. Это же просто как дважды два. Вообще — то вовсе не обязательно, чтобы было так. Это ведь, знаешь ли, может быть и любовь. Это то, что мы, христиане, должны называть…

— Эдриенн, — прервал он ее, — я сожалею о твоем отношении подобным вопросам. Я не стану…

Она похлопала его по руке.

— Хорошо, любимый, — сказала она, улыбнувшись, — я ведь только дурачилась.

У него болели десны, ион еще не чувствовал, что для него свадьба уже началась, но чтобы не портить веселого настроения, он похлопал жену по руке и сказал:

— Я просто гадаю, что получу, обвенчав брин-морскую [21] девушку, которая уж слишком из этого мира.

Это была старая шутка, которой они пользовались, и оба непроизвольно одобрительно хихикнули, а Кэри, ликвидировав то, что могло перерасти в мерзкое, на весь день, напряжение в их отношениях, физически почувствовал такое облегчение, словно сбросил пару мокрых ботинок. Они больше не говорили о Лофтисе и Элен, но, прежде чем доехать до дому, разобрали по косточкам Долли, согласившись, что круто с ней обошлись, но, право же, она сама во всем виновата. Кого еще винить, если она вынуждена жить как монахиня-кармелитка, по сути дела — как затворница, и стала словно тень, потеряв по крайней мере двадцать фунтов, скорбя по Лофтису? Разве это не показатель того, что за грех платят не смертью, а изоляцией? Думали они и о Пейтон, поскольку ни он, ни она не видели ее с тех пор, как она выросла. А в свете слухов, бродивших по городу, о том, почему она ушла из университета, и о ее последующем сомнительном поведении в Нью-Йорке, они решили: хорошо, что она обвенчается здесь, дома, где ее корни. Хотя Кэри предостерег Эдриенн, чтобы она отказалась от этой слегка лукавой интонации, с какой она говорила о будущем муже — Гарри Как-Его-Там — только потому, что он еврей «и впридачу художник».

— Почему, ты думаешь, они приехали сюда? — спросила Эдриенн. — После всего, что было между ней и Элен?

Он покачал головой:

— Не знаю, дорогая, — и собрался сказать о трогательных таинственных узах, связывающих отца с дочерью, поскольку у него самого были девочки, но передумал и поехал дальше. — Жизнь — странная штука.

А дело в том, что за приезд Пейтон домой для венчания отвечая Лофтис, и, проснувшись в этот день, когда ранний солнечный свет диагоналями мягко расчертил одеяла, а морозный воздух с запахом горевших вдалеке листьев овеял его щеки, проникнув сквозь щель в окне, он почувствовал себя таким счастливым, как никогда за многие годы, и молодым, и странно голодным, чувствуя голод, глубоко засевший в желудке, какого у него не бывало с давних времен, когда он жил в школе-интернате и, проснувшись воскресным утром от ленивого звона колокольчика, зевал и потягивался, глядя на октябрьский свет, окрашенный дымом и пыльцой, в которой кишели мириады, и снова зевал и потягивался, вдыхая доносившийся снизу, из кухни, запах свежеиспеченных блинов и чувствуя необъяснимый, и сонный, и буйный голод неизвестно на что — возможно, на блины, возможно, на женщину, чтобы она залезла к нему в постель, а скорее всего и на то и на другое.

Сейчас он зевнул, сел в постели, чтобы легче было рыгать, и, посмотрев на себя в оконном стекле, нашел, к своему восторгу, что все еще хорошо выглядит. Элен, вспомнил он, сказала то же самое всего лишь прошлым вечером во время перерыва в концерте, на который они ходили, и ему было приятно подтвердить ее суждение, сцепив зубы и сузив глаза, так что в оконном стекле появилось нечто похожее на лорда Маунтбеттена. Из-за неровности стекла он вдруг, однако, превратился в чахлого стареющего сатира и вылез из постели, немного стыдясь своего чванства. Чувствовалось, что в доме к чему-то готовятся, и снизу доносились звуки движения. Хотя было еще только девять часов утра, внизу на подъездной дороге под платанами стоял фургон фирмы, обслуживающей свадьбы, весь разрисованный розовыми голубями и подругами невесты. Радость Лофтиса при пробуждении шла изнутри, была восхитительна и чувственна, она была тем более сильной, что за последние несколько месяцев возникла от сознания отошедшей в прошлое беды, — так скалолаз, которому приснился страшный сон про лавину, проснувшись утром и благополучно выбравшись из палатки, вдыхает живительный альпийский воздух. Радость Лофтиса была безгранична и немного переливалась через край, и в порыве доброжелательности он распахнул окно и крикнул Эдварду, вышедшему из-за фургона в своей форме полковника и потягивавшему вроде бы пиво:

— Привет!

Эдвард, прищурившись, посмотрел вверх, приподнял стакан.

— Привет, старина. Пора вылезать из кроватки!

— Я уже вылез. Не холодно на улице пить пиво? Я думал, вы уже должны были уехать в Вильямсбург.

— Я оставлен надзирать. Элен поехала сама. Она сказала, что лучше мне быть здесь, помочь. Ха! — Он глотнул пива, оставив на губе кружево пены. — Ха! Ну как израненный в боях ветеран способен помочь на свадьбе? Это дело женское.

Эдвард выжил в боях под Гвадалканалом, получив раны в шею и, как он называл, «тум-тум», и не очень старался скрыть это. Он накануне вечером поздно приехал из Кэмп-Ли, но Лофтис не желал, чтобы его отвлекали.

— Когда она уехала?

— Около часа назад. Она заберет Пейтон и того парня из дома той девушки, где они остановились и должны были позавтракать, прежде чем приехать сюда. Элен звонила им по телефону. Спускайтесь, старина, и давайте выпьем накоротке. Откроем празднество и…

Лофтис снисходительно улыбнулся:

— Нет, спасибо, старина. Я не спешу.

И он опустил окно, поскольку холодный утренний воздух начал проникать под его пижаму. Упоминание о выпивке пронеслось мрачным облачком в его сознании, поскольку среди принятых им решений первым номером значилось решение о воздержании. Но мысль о выпивке прошла — достаточно было того, что приезжает Пейтон, — и он поскреб себя в ванне под звуки собственного безыскусного тенора, а пел он песню Кола Портера и думал о том, сколь многое обещает жизнь, о дисциплине и об исполнении желаний. Он плескался по-детски, выпуская воздушные пузырьки из мочалки и устраивая мыльную пену на волосах живота. И самое замечательное, подумал он, самое замечательное то, что Элен не только снова стала женой, матерью, hausfrau [22] , не только стала вместе с ним заманивать Пейтон в лоно семьи, но и добровольно согласилась сделать первый шаг, приняв ее. Вчера вечером, вернувшись с концерта, Элен нервничала и была встревожена, так что Лофтису пришлось ее успокаивать.