— Старая англичанка. Вот уже десять лет я каждое лето вожу ее из Алжира в Гардаю и обратно. Она никогда не летает самолетом. Never [117] , говорит. Она пишет мне два раза в год: на рождество и в марте, чтобы назначить свидание.

Шофер провел рукой по глазам.

— Засыпаешь? — спросил Мурад.

— Не имею права: у меня детишки, их девять.

— Если хочешь, я поведу машину. Разбужу, когда приедем.

— Вид у тебя еще хуже, чем у меня.

Мурад вытащил документы.

— На, взгляни на мои права, им уже двадцать лет… Легковые автомобили, грузовики.

Шофер искоса глянул на пачку бумаг.

— Ты из полицейской братии?

— А что, похож?

Шофер показал на угол документов с тремя цветными полосками.

— Это редакционное удостоверение.

— Ты пишешь в газете?

— Да.

— Каждый день что-нибудь выдумываешь?

— Иногда и правду пишу.

— Ты воевал?

— Как все.

— В газетах?

— И в армии тоже.

— Я думал, что те все погибли.

— В каком-то смысле так оно и есть, во всяком случае, в отношении меня это верно.

Шофер увернулся от пересекавшего дорогу, ко всему на свете равнодушного верблюда.

— Что ты сказал?

— Да так, ничего, — ответил Мурад. — Я разговаривал с самим собой… А ты-то сам не из полицейских?

— Пока нет.

— А говорят, будто все шоферы…

— Да о ком этого не говорят: и о гарсонах в кафе, и о мусорщиках, о прислуге, о бродягах, так что…

— Не много ли выходит?

— Пожалуй, скоро будет больше тех, кто следит, чем тех, за кем следят.

— Осторожней! — крикнул Мурад.

Они прошли всего в нескольких сантиметрах от серого «дофина», дымившегося на дороге.

— Все в порядке? — крикнул шофер в сторону «дофина».

— Пустяки, эти кастрюли греются, словно жестянки.

Вялый голос донесся с переднего сиденья, где видны были только волосы лежавшего водителя.

— Пьяный, что ли? — сказал Мурад.

— В пустыне полно психов, — заметил шофер.

В «Альже-Революсьон» никого не было, кроме постоянно дежурившей секретарши; она-то и рассказала Мураду, что за время его отсутствия произошла настоящая революция.

— На первый взгляд незаметно, — сказал Мурад. — Что случилось?

— Камель ушел из газеты.

— Куда?

— Обрабатывает пробковую кору. Разумеется, в качестве генерального директора. Остальное вы знаете лучше меня.

— Остальное?

— Кристина… Зинеб.

— Одна Кристина этого не знала.

— Кристина и я. Я не знала, что Камель ушел от нее и женился на алжирке. Кстати, она хотела повидаться с вами.

— Кто?

— Кристина.

— А Камель? Я надеялся встретить его здесь.

— Он у себя на даче.

— На даче?

— Этого вы тоже не знали? Он купил ее недавно, приобрел где-то неподалеку от Алжира, у моря. На прошлой неделе мы отпраздновали новоселье. Мешуи, шампанское — все как полагается. Словом, настоящая революция.

— Ладно, я пошел, если меня будут спрашивать, я у себя.

— Не забудьте про Кристину, — крикнула ему вслед секретарша.

Мурад велел шоферу ехать в Баб эль-Уэд.

Чтобы войти в свой подъезд, ему пришлось перешагнуть через нищего (он совсем забыл о нем), рядом группа европейцев тихо обсуждала что-то.

— В чем дело? — спросил Мурад у консьержа.

— Это по поводу вашего соседа… француза из дорожного ведомства. Он заболел. Говорят, и до утра не дотянет.

У Мурада было двое соседей на лестничной площадке: Малика, продавщица из магазина стандартных цен в Белькуре, и Перес, пенсионер дорожного ведомства. С тех пор как его жена и дети уехали во Францию, Перес жил один со своими кошками. В 1962 году, когда алжирцы получили независимость, европейцев охватила паника. Им непрестанно твердили: если арабы победят, у вас один выбор — чемодан или гроб. Чемодан был им больше по душе, поэтому они бросились в порты и на аэродромы. Ошеломленные, с ввалившимися глазами, они спали прямо на земле вместе с ребятишками и багажом. Они уже давно не испытывали ненависти, растратив ее за эти годы на демонстрациях на площади Форума. Но что касается Переса, то он не видел для себя никакого резона уезжать. Франция, Испания или Фум-Татавин — зачем ему это?

Родился он в Бени-Сафе, так же как его отец и дед, и за все семьдесят лет ни разу не уезжал из Алжира. Так что ему теперь делать в Безье или Аликанте?

Не раздеваясь, Мурад свалился на кровать. Воздух был насыщен влагой. На улице нескончаемое движение машин, которого прежде он не замечал, нарушало ночную тишь. «Безобразник! Самый настоящий безобразник из Баб-Жедида». Стенка, отделявшая Мурада от Малики, была тонкой. Вздохи, смех, крики, скрип железной кровати даже не приглушались ею. Мурад к этому привык, но в тот вечер ему необходимо было поспать. Он уже засыпал, когда пронзительный вопль вонзился в его забытье, словно заноза. Он разом очнулся от сна и постучал в стенку. «Говорил тебе — молчи». Это был голос мужчины. «Если ему не нравится, — возразила Малика, — пускай покупает себе виллу». И она снова закудахтала: «Безобразник… мой маленький безобразник из Баб-Жедида». Вмешиваться было бесполезно: старая песня, причем на всю ночь.