Ибрагим остался один с матерью: двоих прокормить легче, да к тому же мать, как человек пожилой, довольствовалась малым. Но в дело впутался сатана. Ибрагим знал, что у Идира под хорошеньким белым бурнусом, который ему выткала Секура, одни лохмотья. Надо было всем купить гандуры, и Ибрагим истратил на них все, что скопил в отсутствие жены.

Секура вернулась немного пополневшая, не такая бледная, и Ибрагим очень обрадовался ей, но в тот же вечер ему пришлось признаться, что положение их ничуть не изменилось к лучшему. Секура вынула из кармана несколько ассигнаций, которые заработала, пока жила у отца: она пряла шерсть для заказчиков. Но теперь она была в таком состоянии, что уже не могла работать.

Два дня спустя ночью она проснулась от схваток и без посторонней помощи родила пятого ребенка. Ибрагим стеснялся вызвать На-Гне, так как заплатить ей не мог, что же касается врача, то об этом и думать было нечего.

О том, что Секура родила, На-Гне узнала от женщин, которые ходили к источнику за водой, и сразу же, на заре, навестила роженицу.

Ибрагим делал все, что полагается в таких случаях, чтобы Секура поскорее поправилась. Он покупал большие куски мяса, масло, яйца, а так как Акли, на которого он рассчитывал, теперь уехал, ему снова пришлось обратиться к начальнику. Два дня спустя начальник, стараясь притушить поблескивание своих синих глаз, сообщил Ибрагиму, что его брат стал еще несговорчивее и требует не менее тридцати процентов. Пришлось согласиться и на такие условия.

На этот раз Ибрагим попросил довольно значительную сумму, ибо решил, что по случаю рождения ребенка может позволить себе три дня отдыха. Но, избавившись от одуряющей работы и от монотонного повторения одних и тех же простых, механических движений, он чувствовал себя еще несчастнее, чем обычно, ибо тратил досуг на размышления о своей нищете. И он с радостью снова взялся за работу, сожалея о потерянных полутораста франках.

Начальник стал вести себя с ним крайне грубо. Он безо всякого повода унижал его, заставляя при всех выполнять самую грязную работу.

В Ибрагиме закипало глухое бешенство, он не мог мириться с такой несправедливостью и судьбы, и людей. Он все меньше и меньше слушался Секуры, уже не старался чем-нибудь порадовать ее. Возвратясь домой вечером, он молча сбрасывал сандалии из воловьей кожи, шумно стряхивал красноватую землю, налипшую на ремешки, и в одиночестве усаживался у очага. Если Идир и Мезьян подходили к нему, он тихонько отстранял их.

Щеки Секуры опять ввалились, дети опять ходили в грязном белье. Опять мать Ибрагима поджимала тонкие губы, запавшие в беззубый рот; теперь она почти каждый вечер отдавала детям свою долю кускуса, в который уже не добавляли масла.

А тут пришло время платить налоги на землю, на хилый оливковый сад, на дом — но он-то по крайней мере держится крепко. Вот только не хватает восьми черепиц, сорванных ветром с северного склона крыши. Кроме того, предстояло уплатить налог на дороги. Этот налог Ибрагим предпочитал оплачивать собственным трудом; значит, еще четыре долгих дня придется потеть на жгучем солнце и питаться одной пылью, не получая даже тех пятидесяти франков, которые отделяли нищету от смерти. Что касается остальных налогов, то Ибрагима подмывало не платить их вовсе. Каид [19] пригрозил, что посадит его в тюрьму.

Начальник снова предложил Ибрагиму свою помощь, хоть и жаловался на бедность.

— Мне хочется выручить тебя, но я ведь и сам не знаю, как заплачу налоги. Времена тяжелые, а с правительством шутки плохи. Надо бы посоветоваться с братом.

На этот раз Ибрагим решительно отказался от ссуды: уж лучше задолжать государству.

Три дня спустя его рассчитали за лень и дурное поведение. Начальник сообщил ему об увольнении через Амируша, стукача их артели. При этом он распорядился выдать Ибрагиму двести франков — за неполную неделю.

Пятьдесят франков, которые Ибрагим зарабатывал, унижаясь, подавляя в себе бешенство, изнемогая от усталости и ломоты, позволяли семье его наполнять желудок грубой похлебкой, в которую засыпали чуточку муки и много отрубей. Что же с ними станется теперь, когда не будет и этого скудного пропитания?

По совету матери Ибрагим выучил несколько молитв и теперь неуклонно пять раз в день, повернувшись в сторону Мекки, обращался к милосердному аллаху с молитвой на арабском языке, хотя и не понимал в ней ни слова.

Вскоре истек срок возврата первого долга начальнику. Денег у Ибрагима не было, но начальник проявил неожиданную доброжелательность: решено было причислить проценты к ссуде и составить новую расписку, по которой Ибрагим обязывался вернуть деньги через три месяца, одновременно с погашением второго долга. А чтобы брат не возмущался, узнав о такой льготе, решили повысить проценты до тридцати и распространить это на всю сумму долга.

Ибрагим жил случайными заработками, покупал и перепродавал на базаре всевозможное старье: мать его торговала яйцами, Секура опять стала прясть шерсть. Теперь они жили впроголодь, а то и вовсе ничего не ели по нескольку дней. Секуре пришлось еще раз обратиться к Аази. Жена знала, что ждать ей теперь от меня уже нечего, но все же старалась вызвать во мне сочувствие к судьбе Ку, нашей общей подружки по Таазасту.