— И ты говоришь мне это только теперь?

— Всякий раз, как Бенито лаял по ночам, мне чудилось, будто он сдирает с меня кожу когтями; я думала, что ты здесь, рядом, ты зовешь меня, а я не смею ответить и должна улыбаться Акли. Помнишь вечер после помолвки Секуры?

— Молчи.

— А тот день, когда мы попали под дождь в Таланумлине?

— Замолчи, ведь это уже прошлое.

— А помнишь день свадьбы Ку?

— Конечно, помню, я ничего не забыл. А помнишь, как мы вдвоем переходили реку вброд?

— Зачем вспоминать о печальных днях? Хоть один-единственный раз будь счастливым.

— В тот вечер у меня началось воспаление легких. Помнишь? Ты ни разу не навестила меня, пока я хворал!

— Замолчи, Менаш, прошу тебя.

— Я заболел из-за тебя, а выхаживала меня Аази, и, лежа в постели, я слышал во дворе твой звонкий смех.

— Да, помню, но я скажу тебе то, чего ты не знаешь. Ты не знаешь, что все ночи, пока ты хворал, я не смыкала глаз, прислушиваясь в темноте к малейшему шороху за стеной. Все эти долгие ночи я не могла заснуть, а рядом со мной раздавался храп Акли, непрерывный, надоедливый, и однажды я пришла в такое отчаяние, что закричала как одержимая. Я ходила на поклонение к Сиди-Юсефу и Шиву и молила о твоем исцелении. Я, которая никогда не обращалась к святым, посылала им всем приношения. Я, которая не умела плакать, заливалась слезами, думая о твоих страданиях. Ради тебя я готова была просить милостыню.

Менаш исступленно сжал Давду в объятиях, чуть не задушил ее. Сначала она пыталась оттолкнуть его, упираясь ему в грудь обеими руками, но вскоре, полузакрыв глаза, склонила голову на его плечо. Он целовал ее закрытые глаза, шею, искал ее губы, словно изнывая от жажды, и наконец приник к ним губами. Он почувствовал, что Давда тает в его объятиях, обвивая ему шею руками. Он повторял как безумный: «Давда, Давда!» Она шептала, вздыхая: «Менаш!» Оба заплакали навзрыд, и слезы их, смешавшись, омочили им губы в этом единственном и, может быть, последнем поцелуе.

В Аурире, в Тазге, во всех селениях, у всех горных племен положение не улучшалось. И до войны-то жить было трудно, а теперь держались только благодаря святым покровителям этих краев. То, что не хватало одежды, еще полбеды: можно было вернуться к обычаю предков, которые носили шерстяную джеллабу и зимой и летом. Но как быть с едой? Пшеницы выдавали недостаточно, а не всякий мог платить по две с половиной тысячи франков за меру зерна. Но аллах видит и судит нас, и на том свете всякому воздастся по его делам. В ожидании этого в дольнем мире — преходящем, но, увы, вполне реальном — царила нужда, нужда беспросветная, в тысячу раз хуже смерти, и если бы наш пророк не запретил убивать себя, не сказал бы, что это грех, то многие поспешили бы предстать перед аллахом и молить его о прощении.

Особенно страдал от всего этого шейх; каждый вечер он просил всевышнего призвать его к себе. Шейху казалось, что миром, нарушающим все законы, теперь правит безумие. Прежде каждое существо, каждая вещь имели свое определенное место. Но все это разметано ураганом, и все перепуталось. Раньше людей ценили за отвагу или мудрость; теперь же ценность человека определяется его кошельком. В Тазге важной особой стал Акли — это ничтожество, о котором шейх всегда отзывался с нескрываемым презрением.

— Акли? Этот-то будет существовать несмотря ни на что!

Ибо жить так, как жил Акли, значило, по мнению шейха, всего лишь существовать.

Шейх теперь лишился даже того утешения, которое он находил в беседах с Рамданом о величии минувших времен, ибо после смерти сына Рамдан стал замкнутым и хмурым.

Но самой тяжелой была опять-таки доля Ибрагима. С тех пор как его прогнали из дорожной артели, он вынужден был заниматься только самыми неотложными делами; каждый день ему надо было придумывать, как бы прокормить семью завтра. Эта постоянная забота действовала на него отупляюще, она ограничивала его замыслы, его желания; потому он даже не заметил, как прошел срок второго заемного обязательства. Однажды вечером он сидел возле старшего сына: мальчик заболел, пробарахтавшись весь день в грязной речке. Вдруг он услышал, что кто-то зовет его с улицы. Это был начальник.

— Ибрагим, спаси меня, — сказал он. — Иначе я пропал, мне грозит разорение. Брат требует деньги, которые я уговорил его тебе одолжить. Он говорит, что убьет меня, если я их не возвращу. Он нехороший человек, Ибрагим, но он мой брат. Аллах дал его мне, быть может, в наказание за мои грехи, и мне приходится терпеть его: мы вскормлены одним молоком.

— Конечно, конечно! — машинально поддакивал Ибрагим, а сам прислушивался к стонам больного.

— Не будь его, я ни за что не стал бы стеснять друзей.

— Сейчас у меня нет ничего, — сказал Ибрагим. — Можешь подождать до осени?

— До осени! Святой Ахмед, сын Малека! Да будь на то моя воля, я готов был бы ждать хоть всю жизнь, но негодяй брат убьет меня.

— Убьет? — повторил Ибрагим и задумался.

— Убьет, Ибрагим, убьет.

Ибрагим молчал. Тогда начальник добавил:

— Хорошо. Попробую еще раз умаслить его, но ничего не обещаю. Ведь есть же такие люди, что ни аллаха не боятся, ни того не понимают, что мир наш — только ступень к другому и что все здешние блага — одна видимость.