И я понял из ее слов, что любовь свою вместе со сладостью поцелуя она мне всецело дарила. Я пригнул ее к траве, целуя ее в губы и впивая из ее белых персей жизнь, как будто пришел и мой черед стать ее ребенком. Сладостная истома осени вызывала броженье сока созревших плодов. Человек, охваченный горным огнем, также участвует в жгучем брожении природы. И я шептал ей влажными губами, увлекая в чащу леса:

– Ева, сочная, как тук, Ева, старик ушел за пределы леса, а Ели с сжатыми кулачками спит на груде пурпурной листвы. Я алчу и жажду винограда твоего тела. Иди сюда под сень деревьев, где пела прекрасная птица: здесь слышна нежная и глубокая музыка тени.

Одежды ее упали. И я словно впервые сорвал цветок любви.

Возвращаясь домой, мы встретили старца с посохом в руках на пороге жилища. Он сказал нам:

– Желуди падают с дуба. Я видел, как над равниной пронеслись треугольником журавли. Целый дождь перьев струится на поляну, которую вскоре покроют снежные хлопья. Прощай же сын, и ты, дочь! Пришла и для меня пора пуститься в путь, туда…

Он как бы таинственно намекал на свое неведомое странствие. Мы не понимали, что он хотел сказать. Тяжкая печаль овладела нами, узы, связавшие нас, разрывались. Словно с холодных берегов изгнания смотрели мы с Евой на него со слезами на глазах.

– Отец, – промолвила она, – куда, куда ты хочешь идти?

Он воздел руку к облакам.

– Туда, куда они несутся!

Быть может, он разумел вереницы перелетных птиц. Быть может, говорил о листьях березы, которые трепетали золотистою дрожью от легких порывов ветра. В его ясных очах отражались небеса, но он не был печален. Он дал нам высочайшее наставление о том, что жизнь надо принимать покорно.

– Дни, проведенные мною в лесу, были согласным миром, – сказал он, нам. – И ныне я ухожу туда, куда я должен идти. Вы, прекрасные создания, сделавшие меня членом вашей семьи, – вы – юное, а я – древнее человечество, что приходит и уходит навсегда.

Он взял на свои усталые руки Ели и промолвил:

– Дитя! Да будешь ты человеком грядущего!

И приобщил его радости, красоте и природе. Потом воздел свои старческие руки горе, а мы стояли со склоненными к земле головами.

Над всеми царил торжественный и сладостный день, как в ту пору, когда впервые люди покидали свои шатры.

Старец покинул нас. Я проводил его до границ леса и там припал к нему долгим поцелуем. Серебристые пряди его бороды запутались в моей рыжей шерсти.

– Отец, – промолвил я ему, – позволь мне хоть уповать, что ты еще вернешься к нам.

Сердце мое сжималось от рыданий. Он насупил брови.

– Река вспять не течет, мой друг. И я сам – моя судьба. Она не идет за мной.

Я глядел, как он уходил к небосклону, и дважды обернулся ко мне. Первый раз он сказал мне:

– Когда ты будешь в горести или сомнении о чем-нибудь, – иди прямо, повернись к деревьям и призови Бога. Он явится к тебе.

Он сделал мне рукою знак и продолжал идти вперед, опираясь на свой посох.

Скользили дремлющие, безмолвные, словно безжизненные лучи света. Среди нежно голубых сумерек вечера, среди шелковистых и трепещущих серебром сияний от развесистого бука, близ дома, пала багряная полоса света. Другие буки кругом озарялись, словно бесплотные, прозрачными воздушными снопами лучей. А развесистый древний бук, обремененный тяжестью веков, напоминал нам старца с его озаренным вечностью взором. Вскоре высокие своды дубового леса покрылись ржавчиной пурпура. Лесные опушки вдоль дорожек превратились в кровавые озерца. Над лиловым пуховым ложем лужаек затрепетала сетка из гибких и хрупких веток.

Чары сияния вызывали в нас непонятное наслаждение. Лучи трепетали в судорожных изгибах. Словно жили они жизнью плоти в блеске смертного мгновения. Мягкие шелковые ткани сбегали, как густые масляные краски, вдоль стволов деревьев. Под ними мох излучал зеленое сиянье тленья. Словно золотые и сапфирные павлины, подобные призракам, летали в просеках. Ева в этот полный волненья час жила легкой, трепещущей жизнью. Она была полна волненья гибкой ясени, тайны дремлющего в чаще леса света, жгучей и беспокойной грации лани.

И я не узнавал жестокой Евы минувшей осени, глядя в ее притягательные, чарующие глаза, которые то угасали, то вновь оживали. В ту пору, охваченные радостной яростью, мы кидались на добычу. Как неистовые виноградари давили ногами алые гроздья.

– Ева! Ева! Видишь! Дикие крики жизни вырывались в ту пору из наших грудей, и ты еще не чувствовала в своей утробе биения Ели.

Она носила теперь ребенка на руках, как свою душу, и ступала со мною спокойно небольшими шажками по свежему ковру травы и пышной мозаике леса.