Прибежали парни-геологи из палатки на той стороне. Они ныряли долго, настойчиво; — до посинения, до гусиной кожи. Все было напрасно. Тела удалось отыскать лишь к вечеру…

— Ось туточки само все и произошло, — объясняли женщины, показывая места на берегу и на реке.

Потом они ушли — наступила пора дойки, — а я остался один, пытаясь представить, как здесь все было когда-то. За моей спиной шумело стойло. Шурша, поднималась в ведрах молочная пена, коровы лениво шлепали хвостами по широким спинам. А молодые доярки разыгрались с шофером молоковозки — он там гнался за кем-то, а они кричали убегающей:

— Шура, Шура, беги!

В моей голове привычно стали складываться газетные строчки: «Высокие облака. Песок. Тихий шелест вянущих трав. Здесь, вот с этого обрыва она бросилась навстречу горячему ветру, задохнувшись в жгучем желании помочь человеку. И на этом клочке земли отпечатались ее шаги, ставшие последними. Текущие с обрыва песчаные струйки давно заровняли отпечатки ее ног. Но это не страшно, потому что…»

Тут у меня застопорило. А почему, собственно, не страшно?

И я в первый раз подумал, что из моей поездки может ровно ничего не получиться. Я представлял себе неизбежный разговор с секретарем редакции, потом вызов к главному. Уж сейчас-то, после того, как я не согласился с Сасом, Петр Федотович за все мог отыграться. Да вряд ли и Валерий Михайлович от своей затеи так просто отступится — он при своем нынешнем положении еще и кое-кого из райкома мог подключить.

В это время сверху, от вагончика, закричали:

— Эй, корреспондент, ехать пора!..

Возвращались мы той же дорогой.

Я смотрел, как появляется на горизонте усадьба совхоза — белые кубики домов под зелеными купами иссеченных ветром деревьев. Интересно, после случая на реке изменилось хоть что-то здесь?

По возвращении я снова отправился в контору. Парторга еще не было. Тогда, бродя полутемными коридорами, я стал искать плохо запомнившуюся дверь кабинета Григория Григорьевича, дернул первую попавшуюся ручку и попятился. Посередине комнаты, в которой горел электрический свет — окна были заставлены какими-то плакатами, — стоял гроб. Тут же, на одеяле, расстеленном прямо на полу, лежало и тело мертвого электрика. Человек в очках с тонкими дужками и карандашом за ухом, ударами молотка поправлявший рубанок, вопросительно посмотрел на меня.

— Мне Григория Григорьевича, — голос мой прозвучал неуверенно.

— Это в следующем кабинете, — объяснил плотник. — Но его нет. А вы мне папироски не дадите? С утра не курил.

Я протянул ему пачку сигарет и огляделся. В кабинете был еще один человек. Он сидел на стуле над телом погибшего, казалось, довольно безучастно. Однако время от времени он резко наклонялся вперед и, оскаливая зубы, прикусывал нижнюю губу — будто пытался удержаться от смеха. Всякий раз после этого он отворачивался к окну, сидел, обессиленно опустив плечи, потом снова оскаливался. Говорили, у электрика не было ни кола, ни двора и ни одного близкого человека на целом свете. Однако вот, видимо, кто-то нашелся, приехал…

Я прикрыл потихонечку дверь и ушел.

В гостинице Перетятько ожесточенно спорил с Иваном Васильевичем, что-то доказывал ему.

— Да ну тебя! — отмахнулся от него Иван Васильевич. — Давайте лучше в гости, что ли, куда пойдем. У меня тут знакомый учитель есть… Ты как? — обратился он ко мне.

Через полчаса мы уже вваливались в просторный со множеством высоких распахнутых дверей дом, и учитель, простоволосый, грузный, тяжело дышащий от жары, поочередно пожимал нам руки и в притворном ужасе говорил:

— И чем я вас только угощать буду? Вы, небось, и горькую пьете, и раков вам подавай!

— А что, есть раки? — оживился Иван Васильевич.

А еще через полчаса, когда от раков осталась лишь шелуха на тарелке, мы пересели за другой стол, чтобы играть в домино. Иван Васильевич, враз отяжелев, пустился в политичнейшие разговоры с хозяйкой, а между Перетятько и учителем тотчас вспыхнул спор — старинный, давний, о значении добра и зла в нашей жизни.

Перетятько то и дело забывал ставить костяшки домино, он горячился, размахивал руками. А учитель говорил мало, негромко, внимательно следя за ходом игры.

Хозяин рассказывал:

— …Чинил крышу, упал. Там и высоты-то было, наверное, метра полтора, да, видно, ушибся. Ему бы к врачу — он не захотел, выпил водки и утром пошел в поле. Полдня работал — замирал и переставал дышать при каждом неудобном движении. Пока, не заметили. Сказали: «Иди, Михайлович, домой». А он посовестился. Вчера, дескать, у бригадира отпрашивался, так стыдно еще и сегодня…

— И что же? — ехидно спросил Перетятько.

— К утру помер, — сухо сказал учитель.

— Чепуха собачья! Иносказание! — набросился на него Перетятько. — Совесть есть удел слабого, а нахальные, себялюбивые этим и пользуются. Вот хотя бы и с теми доярками на реке. Ведь там, рядом с утопающей, была и еще одна девушка, но поплыла к бережку — к берегу, к бережочку!

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Иван Васильевич. — Что не надо было приходить на помощь?

— А ты вот у него спроси! — показал на меня Перетятько. — Спроси, помнят ее, ту, что бросилась помогать, какой она была?

Я пожал плечами.

— Во-от! — торжественно сказал Перетятько. — Во-от! А ты рассуждаешь…

В комнате установилось молчание. Всем вдруг стало неловко и тяжело.

В это время на дворе потемнело, ветром вздуло штору на окне, с улицы потянуло свежестью — мельчайшими водяными брызгами от столкнувшихся в воздухе капель: на дворе начинался ливень.