Григорий на берегу заплакал, затоптался босыми ногами на месте — Аверкий взглядом с лодки усмирил и выпрямил его. Лохматый Никанор Тихий, секретарь партячейки, наклонился над мертвым:

— Как же это ты, Иван Романович, ведь рыбак был…

Хоронили погибших с музыкой, черные ленты путались над гробом. Над селом в сторону Стукалюковского сада летели галки…

«…Этот-то где бродит!» — с сердцем подумала Александра о Дмитрии, хотя знала: сын сейчас в лугах. После того, как закончили с огородами, навалился сенокос, и с ним все никак не могли разделаться. Травы в этом году уродились хорошие, но из-за частых дождей луга не обсыхали, тракторы вязли, и многочисленные озера пришлось выкашивать конными косилками. В жаркие полдни даже на Коровьем мысу слышны были тугой стрекот косилок, крики погонычей, зачумленный фырк лошадей, которых мучил слепень. Лошади хвостами секли воздух, били задними ногами под живот, переступали и рвали упряжь.

Александра не ошиблась: в это время ее сын Дмитрий стоял на плотине, и вся картина была перед ним, как на ладони. Косари выкашивали Сухое болото. Облитые потом, они налегали на рычаги, поднимая полотна. Срезанная трава вздрагивала, не веря в свою отделенность от взрастившего ее корня, и падала на землю, меняя свою обычную яркую зелень на серебристый цвет испода. Над всем лугом висел металлический, неясный мельничный шум. Дмитрию очень хотелось сейчас самому качаться на железном сиденье, налегать рукой на рычаг, смотреть, как движением веретена валятся на землю травы, а въезжая в высокие, взращенные на избытке влаги травяные заросли, все выше и выше поднимать полотно. Но он не мог ходить рядовым в общей колхозной упряжке: у него, специалиста, обязанности были другие.

— Ты здесь побудь без меня, — сказал он бригадиру, — а я позавтракаю — и на жнитво. На пшеницу за лесополосой сегодня комбайны перегоним.

Домой Дмитрий забежал на минуточку.

— Ладно, ладно, мать, — предчувствуя материнские наставления, вытянул он руку. — Потом…

И, углубившись в миску, полную ледяной окрошки, со ртом, набитым хлебом, внезапно вспомнил:

— Э-э, мать… Там какой-то Мишка Осиноватый приехал. Он кто?

Мишку, Михаила Осиноватого, тоже разбудил молоток Феди Есина. Сестра, повязанная по глаза платком (чуть свет полола огород — бабы по случаю воскресников оправляли ометы в Крутой, и для собственных дел времени почти не оставалось), объяснила причину грохота, усмехнулась и сказала:

— Спи, спи еще. Привык, наверное, по-городскому-то…

Сестра ушла — мимо дома протарахтели какие-то брички. Но Михаил заснуть уже не мог. Он потянулся к брюкам за сигаретами, в свою очередь усмехнулся: «Да-а, неужели это я дома?»

В это время раздался смех в сенях и мужской голос спросил:

— Дома?

— Дома, — ответила дочка сестры, которой было поручено стеречь Михаилов покой. — Спит еще!

— Не сплю я, — откликнулся Мишка. — Чего надо-то?

— А-а, не спишь, — ввалился к нему в комнату человек. — Тебя-то мне и надобно. Складываю вчера с женой сено, говорит: «Мишка Осиноватый приехал». — «Как приехал?» — спрашиваю. Ну, думаю, схожу, проведаю. По такому случаю и выпить можно. Да, может, ты не пьешь? Пьешь? Ну, это другое дело! Манька! — распорядился он. — Дай нам закусить чего…

Человек оказался Костей Ознобишиным, бывшим Мишкиным соседом через два двора.

Жил Костя со своей вечно больной женой в невысокой хатке, где в сенях стояли сундуки с мукой и висели ружья, а в избе перед иконостасом и зимой и летом горела, отражаясь в стеклах старинного шкафа, лампадка. До войны Костя работал в совхозе, хотя что и как он там делал, какую должность правил, не знал никто. В войну с фронта вернулся едва ли не первым, с простреленной рукой, одно время работал агентом в районных финансовых органах, потом уволился, а на что жил сейчас, тоже никто не знал, хотя в то же время водилось у него в достатке и хлеба, и масла, так что если бы сравнить его с кем, то жил он не беднее других и не хуже.

Вот этот самый Костя стоял сейчас в дверях и смотрел на Мишку.

— В самом деле, собери чего, — сказал Осиноватый племяннице.

Они устроились сзади сарая, в невидимом с улицы палисадничке, где пахло непрогретой землей и цвели ноготки.

— Ну, начнем, что ль? — сказал Костя. Он первый опрокинул водку в рот, посидел, затаив дыхание, потом выдохнул воздух и стал закусывать.

— А ты, слышал, после войны в Ташкенте жил?

— Да, на железнодорожной станции.

— Вот! — поднял торжественно палец Костя. — После коллективизации где только наш брат не побывал — на Камчатке, в тундре, в тайге. А тебя вот в Азию, в пыль-пески, увело. Справедливо это, а? Ну, и что эта Азия собой представляет? Слышал, жара да песок. Вот яблоко разве что одно. Но его раньше и здесь хватало. В стукалюковском саду, помнишь?

От слов Кости, от выпитого, от того, что сидел сейчас Мишка дома, кружилась у Осиноватого голова. Ему вдруг вспомнилось давнее, обидное, что пришлось когда-то перетерпеть, теперь уже даже неизвестно, по чьей вине.

И, словно угадав Мишкины мысли, Костя произнес:

— Много тогда о тебе говорили, когда уехал…

— Что ж именно?

— Разное. Не по своей, мол, воле ты. Аверкий все…

— Ну это зря! — запротестовал Мишка. — Аверкий тут ни при чем! Я сам…

— Ну а сам — и сам, и разговаривать нечего, — согласился Костя. — Хотя и сам, если подумать, тоже от хорошей жизни не побежишь.

— Я сказал: сам! Значит, сам, — рассердился Мишка. Он тоже выпил, посидел, сжав зубы, потом, задышав, глухо спросил:

— А она… все здесь живет?

— Кто, Александра? — догадался Костя. — Тут с сыном своим, агрономом.

— А Аверкий погиб?

— Да, в войну.

— Дела-а, — протянул Мишка.

Собственно, дел у него здесь было немного. Он хотел только получить одну бумажку, справку, нужную для собеса, и рассчитывал так: получит он ее и сразу уедет, что ему тут делать, в самом деле? А вот сейчас почувствовал, что уезжать быстро и не хочется и что это сильнее его воли и желаний.