Шрифт:
Знатоки говорили, что так бывает всегда перед грозой и страшным ураганом.
При этой затихшей природе не хотелось гулять, мы целый день проводили на башенной площадке, тихо беседовали и потом вечером тех, кто боялся покойников, провожали за двери комнаты.
Законная жена все не ехала. Последняя ночь была особенно томительной: мы долго не расходились и беседовали о праве законной жены обладать мертвым телом. Большинство думало, что получится разрешение, если сорок лет он жил с другой, та не едет.
– Явится! – говорили немногие опытные.
И, правда, она явилась на следующее утро: тоже глубокая старушка, в коричневой старомодной соломенной шляпе, вероятно, из какой-нибудь глуши дворянских доживающих усадеб. Из экипажа она прямо, – и видно, в большом горе, – пошла к хозяевам дома. И тут неожиданно для всех оказалось, что эта старушка горевала не менее Прасковьи Михайловны. С глубоким удивлением выслушали мы рассказ, каким хорошим мужем был всю жизнь Михаил Иванович. Долго мы ничего не понимали, пока старушка не рассказала одну страницу в характере Михаила Ивановича: лет уже сорок тому назад он заболел и весной уехал путешествовать; с тех пор ему для здоровья каждую весну было необходимо уезжать; возвращался же он домой только осенью.
«С одной жил, с другой путешествовал», – поняли мы, и все переглянулись, и точно сговорились в этот момент оберегать старушку от Прасковьи Михайловны. Мгновенно по всему пансиону разнесли наши дамы весть о необыкновенной жизни Михаила Ивановича, и все чувствовали одно: необходимо оберегать законную старушку. Позаботились даже, чтобы не дошло к ней чрез прислугу о Прасковье Михайловне: все горничные и кухарки были предупреждены.
Очень странно только мне кажется теперь, почему так вдруг все забыли о самой Прасковье Михайловне, как будто ее тут и не было между нами.
Я не помню присутствия Прасковьи Михайловны, когда распечатали дверь покойника. Настоящая, законная жена подошла к телу Михаила Ивановича и сначала все гладила, гладила рукой его волосы, а потом плакала, как плачут все настоящие, убитые горем жены. И горе ее было так просто и так полно, что в голову не пришло посмотреть вокруг себя на другую старушку.
Пришел священник, служил панихиду, принесли гроб, уложили, убрали цветами, повезли. Мы все провожали покойника до границы соседнего курортного имения, и только уже когда гроб и старушка скрылись на повороте за пыльными кипарисами, все стали искать в толпе Прасковью Михайловну. Встречались глазами и спрашивали молча: «Где Прасковья Михайловна?» Переводили глазами в другую сторону: и там не было Прасковьи Михайловны.
– Где же Прасковья Михайловна? – спросил, наконец, кто-то вслух.
Ее между нами не было. Все молчали в тревоге. Дома, не сговариваясь, пошли прямо в ее комнату, но и там ее не было, и на башенной площадке, и никто нигде ее не видел в курорте. Мы вообразили себе, что она где-нибудь в горах на своем обычном месте, на Царской площадке. Пошли туда – и там не было. Кричали – не отзывалась, и хотели уже подниматься выше по разным направлениям, как вдруг тут ринулся с гор к морю косой полосой, увлекая с небес облака и срывая на земле цветы, ураган. С большим трудом побежали мы домой в последней надежде, что она откуда-нибудь пришла, но ее дома не было.
Где же она была, куда делась? На другой день я уезжал из Крыма и удивлялся, как всех наших дам соединило эта печальное событие: все они вместе ходили теперь по берегу и собирали вчера унесенные и снова теперь возвращенные морем цветы.
Аптека счастья
У соседей на дворе я заметил садик немецкий: на крыше небольшого дома растет сеяная трава и поставлены скамейки, внизу под деревьями резонатор и эстрада для музыки, теперь все в бумажках, тряпках, все засыпано сухими листьями каштанов, ничего больше не убирается. Смешной садик с музыкой – следы немецкого влияния в польском городе. Я помню такой же другой садик в другом городе, только вместо настоящей музыки там был граммофон, и когда весной прилетал соловей, фрау Вейс выносила граммофон на столик, заводила его и странно… Теперь, через много лет, звуки соловья и граммофона для меня сочетаются в полную гармонию. Но что не сочетается, когда пройдет много лет? А фрау Вейс находила тогда прекрасном сочетать сирень, соловья с граммофоном.
– Wunderschon! – восклицала она.
Цвела сирень, пел соловей, играл граммофон, а фрау Вейс делала с нами расчеты: можем ли мы, начинающие литераторы, рассчитывать в будущем жениться на порядочной женщине. Вокруг этого садика на Малой Охте была невылазная грязь, капустники, лачуги пропащих столичных людей. Мы с товарищем снимали у фрау Вейс целую квартиру в четыре комнаты с кухней за четырнадцать рублей в месяц; весь низ большого, деревянного, крашенного охрой дома состоял из маленьких квартир, в них жило множество всякой интеллигентной бедноты. Весь верх занимала фрау Вейс, казалось, совершенно одна, так молчалив и тих был ее больной муж, фабрикант ковриков из кокосовых орехов. Утром наша хозяйка летала сверху вниз и в свой садик в неустанном труде, после обеда она стучалась в квартиры жильцов, неизменно повторяя одни и те же слова:
– Молодая женщина, не хорошо сидеть дома, гулять, гулять, пошел гулять!
В сиреневый садик выходили молодые и старые женщины, усаживались на лавочках, слушали граммофон. Их дети бегали, играли; чуть заметит фрау Вейс драку, сейчас же находит виновника.
– Ты с ума сошел! – кричит фрау Вейс.
И, бывает, отшлепает.
Наказывает, награждает, устраивает всевозможные игры для чужих детей, даже поет, даже учит танцевать свою любимую крейц-польку. Я забыл немецкие слова той песенки, но помню, в ней был какой-то пьяный Schwiegersohn, идет этот зять большими шагами, – вот и все содержание песенки.