Вижу своими глазами, подох народ православный, обожрался винища, лежит, смердит в болоте, а я вот один сижу у окошка, святой не святой, мужик не мужик, вина не пью, не льщусь на чужое, буржуй не буржуй – тружусь и только что сыт.

Вовсе погано мне стало, думал я, думал и говорю себе: «Издохну я с православными!»

Взял ведро, иду на огород, где бочка стоит, отбил у нее пуп, налил спирту так побольше четверти: «Этого, – думаю, – довольно с меня, издохну».

Сел возле бочки на камень, дух не переводя, пью, пью как лошадь из корыта. Слышу, упало, зазвенело пустое ведро и потом вижу: на куле муки, на большом белом, как на аэроплане, красный жених из оврага вверх поднимается и за ним свадьбой все на кулях с мукой как на аэроплане, вереницей мужики летят. Кричат мне сверху: «Подымайся, товарищ, в Москву!»

Поднимаюсь будто бы я с ними на куле, как на аэроплане, только никак догнать не могу: все отстаю, отстаю: балтых, балтых! – и лечу вниз куда-то в пропасть, к чертям!

Лежу я будто бы в печуре темной, чуть различаю только вокруг себя косматые рыла, языки красные набок свесили и все на меня винищем из пастей дыхают; задыхаюсь я от винного духу, дохну, дохну, все кончилось: издох.

Сколько времени прошло, открываю глаза: огород мой, среди огорода бочка попом стоит, вокруг нее мужики сидят, опохмеляются.

– Ну как, – спрашиваю, – слетали в Москву с мукой… Почем продали?

А они: – Жив, – говорят, – жив буржуй-то наш, не издох!

Приподнялся я, сел, огляделся, в себя пришел: правда, жив, не издох, опять хлопотать надо.

Нужный человек вошел ко мне и просил документ для прописки. Я дал ему командировочное удостоверение.

– Сколько вам лет? – спросил он.

Я ответил.

– Вероисповедание?

– Зачем вам моя вера? Церковь отделена от государства, совесть свободна.

Это все верно, а, между прочим, нам это требуется.

– Ладно, – говорю, – православный.

Очень обрадовался, по всему видно – православных уважает.

– А звание?

– Ну, звание не скажу, как хотите, не скажу: я – гражданин.

– Гражданин товарищ, это верно, я это сам признаю. А из какой местности, гражданин?

– Российской.

– Какой губернии?

Потом – уезда, волости, деревни. Как дошел до деревни, я вспомнил о паспорте:

– У меня, говорю, кажется, паспорт есть, не нужно ли? Как он обрадовался! А я ему:

– И не стыдно вам этим заниматься, товарищ? Для чего же мы освобождались? Будь я на вашем месте, так по одной гордости гражданина не взял бы в руки полицейского паспорта.

– Гордость, – сказал, – это нехорошо.

– Для вас, – отвечаю, – вы везде нужный, вам гордость вредна, а мне гордость на пользу.

– Какая же, – удивляется он, – может быть человеку от гордости польза?

– Конечно, не денежная – душевная польза.

– И душевной пользы не вижу в гордости.

– А вот есть!

– Не знаю…

Мы заспорили и, в общем, пришли к выводу, что гордость на пользу барину, а смирение – слуге.

Я думал после этого разговора:

– Мы, русские люди, как голыши, скатались за сотни лет в придонной тьме, под путной водой катимся и не шумим. А что этот будто бы нынешний шум, это мы просто все зараз перекатываемся водою неизвестно куда – не то в реку, не то в озеро, не то в море-океан.

Земли колодезских владельцев веером раскинулись на половину волости, а усадьбы их, в головке веера, собрались в кучку, примыкая одна к другой садами; на выгоне сидит батюшка и вокруг него разная мелочь: потомки дьякона и дьячка, арендаторы огородов, садов. Теперь земли все отобраны крестьянами, остались только усадьбы, хорошо вычищенные обысками. Среди разоренных и уничтоженных владельцев батюшка сохранил некоторую долю веса в глазах крестьян, и теперь в честь его группа усадеб называется не Колодезями, как раньше, а просто Поповкою.

Накануне последнего повального обыска в Поповке был большой переполох, – вопрос шел о сохранении самых последних имущественных запасов. Лепешкин Николай Иванович, по-моему, совершенно помешался, часами сидит, как загипнотизированный петух, и смотрит все в одну точку, например на цветочную тумбу. Вдруг вскакивает, опрокидывает тумбу, вытаскивает из-под нее окорок ветчины и мчит его на чердак, там выламывает из трубы несколько кирпичей, замуровывает окорок. А если кто-нибудь придет и обмолвится фразой: «Там-то намедни муку в трубе нашли», – он распечатывает трубу, спускается в глубину подвалов, и в подземелье роет, копает как крот.