Такое восприятие жизни и смерти ей нравилось больше, чем меланхолическое обещание на плите:

Так шла она к своим близким. Была у них совсем недавно, на Девятое мая. И ограду покрасила, и могилы прибрала, и цветы посадила — анютины глазки. Ходить на День Победы внучку приучила бабушка; ее муж, дед Евгении, прошел всю войну, вернулся живым и невредимым, но вскоре после рождения дочери умер. И внучка деда знала только по фотографии.

Евгения рассыпала по могилам цветы, посидела на лавочке, вспомнила мать, бабку. Все трое молча смотрели на нее с овальных портретов, а она слышала обрывки их разговоров:

— Женя, ты сделала уроки?

— Да, бабушка.

— Тогда пойдем собирать желуди.

Ведя девочку за ручку, бабушка рассказывала ей, как во время войны варили желудевый кофе, и ребенку страстно хотелось попробовать его вкус. Они собрали желуди, высушили их в духовке, размололи в старинной ручной кофемолке и пили горький напиток войны, но ей он казался необыкновенно вкусным. А бабушка пила и приговаривала:

— Ты без меня будешь скучать, но я останусь с тобой как твой ангел-хранитель.

Евгения оглянулась по сторонам и, так как вокруг никого не было, вслух попросила:

— Храни меня.

Встала и решительно пошла на участок Мокрухтина.

Это был старый, почти заброшенный угол кладбища рядом с кирпичной стеной. В стене был колумбарий с нишами, в нишах за плексигласовыми дверцами стояли фаянсовые урны с прахом.

Могила матери Мокрухтина была исключением из общего запустения, царившего вокруг. Рядом захоронения конца прошлого — начала нынешнего века. Родственные связи оборваны, и редко кто посещает этот угол. Неспроста купил Мокрухтин здесь место. В ограде была только одна могила матери, место рядом было свободно.

«Вот куда я его отослала», — подумала Евгения и почувствовала удовлетворение. Странно? Странно. Но Мокрухтин в кошмарных снах к ней не приходил, как будто удовлетворен был и он, удовлетворен после смерти, получив ответ на вопрос — за что? — и приняв приговор как единственно возможный.

Евгения достала из сумочки связку ключей Мокрухтина и выделила тот, который ошибочно приняла за ключ от пустой квартиры рядом с Зинаидой Ивановной. Оглядевшись, она вставила ключ в замочную скважину железного ящика в виде скамейки. Ключ подошел, дверца открылась. Лейка, совок, веник и маленькие грабельки. И больше ничего.

Попытка найти тайник оказалась неудачной, и Евгения пошла искать могилу Соколова.

Чугунная литая беседка купца располагалась на центральной аллее кладбища. Судя по фотографии, могила Соколова где-то с тыла, метрах в тридцати от беседки. Евгения сделала широкий круг и стала подходить к беседке сзади, сверяясь время от времени со снимком. Разобраться в этом частоколе памятников, обелисков, крестов, оград было сложно, и она уже хотела обратиться за помощью к женщине, которая сидела к ней спиной, как вдруг солнечный луч лег на землю у ее ног, прыгнул вперед на крест, на плиту, на памятник — и вспыхнули золотом буквы: Соколов Олег Юрьевич. И сидит женщина перед его могилой, а почему Евгения не обратила внимания на эту могилу сразу — на ней не было фотографии, Кто-то выковырнул ее из гнезда, и пустое гнездо смотрелось теперь как рана. Женщина сидела, склонив голову, а на могильной плите перед ней стояла фотография, обернутая в целлофан. На снимке был изображен Соколов Михаил Михайлович, которого Евгения мельком видела в банке всего месяц назад.

Женщина закачалась на скамеечке взад-вперед, вцепившись руками в сиденье, и всхлипнула.

Евгения, чтобы не испугать ее, тихо сказала:

— Простите, пожалуйста, я была сейчас на могиле матери и иду мимо. Мне показалось, вам плохо. Вам помочь?

Старушка подняла на нее выплаканные ввалившиеся бесцветные глаза. Помотала головой. Потом разлепила губы и произнесла:

— Три раза фотографию ставила сыну, три раза ее сбивали.

— Это он? — спросила Евгения, имея в виду снимок в полиэтилене на плите.

Старушка молча кивнула.

— Я понимаю ваше горе. Такой молодой, тридцать пять лет — и умер.

— Он погиб, — отозвалась старушка, глядя на фотографию.

— Самолет?

— Нет, в машине. Но хуже, чем самолет. Его, бедного, еле оттуда вытащили. Смотреть не на что — головешка! В закрытом гробу хоронили, даже не довелось на прощанье поцеловать.

Старушка заплакала.

— Он жив, — сказала Евгения.

Старушка вздрогнула, но Евгения продолжала:

— Все мы после смерти живы, только по-другому. — Она обвела глазами кладбище. — И я думаю, ваш сын следит за вами и заботится о вас.

— Я пенсию за него повышенную получаю, — сказала старушка.

— Ну вот видите!

— Сослуживцы его иногда приходят, продукты приносят.

— Ну вот видите, — повторила, как эхо, Евгения, — говорю вам, он жив.

— Спасибо тебе, доченька, на добром слове.

— Вспоминайте, что он жив, и вам станет легче. До свидания.

Евгения пошла прочь, исподлобья глядя по сторонам. Очень уж это было рискованно с ее стороны.

Сидя в машине и двигаясь в толчее города по переполненному шоссе Энтузиастов, Евгения уже знала, как Мокрухтин вышел на двойную жизнь Соколова — случайно. Так же проходил по кладбищу от могилы своей матери, из любопытства глазел по сторонам и увидел на памятнике знакомое лицо или старушку с фотографией в целлофане. И мигом сопоставил обстоятельства. А дальше — досье на Соколова. Если Иван — кагэбэшник из «альфа-бета-гаммы», то кто же такой Соколов? Ответ на этот вопрос должен быть в ненайденном тайнике. Не найден он потому, что не хватает деталей, мельчайших подробностей, о которых Михаил не упомянул в силу их незначимости (по его мнению) для дела.