Ищущий да увидит.

Рукой в железной перчатке он нащупал рычаг у бедра. Повернул, тот поддался со скрипом. Генрих не поверил собственным глазам.

На месте, где только что стояли суетливые, копошащиеся в раритетах туристы, зияла пустота. Люди исчезли, испарилась сама лавка и все, что в ней было. Откололся и пропал кусок здания, розоватого, старинного, но с новой крышей и мчащимися вверх-вниз пневматическими лифтами. Словно острым резцом кто-то отмахнул кусок пространства; зазвенев брызгами, оно распалось на миллион частей и просыпалось в проем. Там, куда только что смотрел сквозь стекло Генрих, не было ни дороги, ни машин, ничего. Только линии и точки, белесые отрезки, которые с неистовой быстротой бежали куда-то за грань обрыва, словно по своим делам. Одни летели, другие плавно покачивались в сероватой плазме, которая струилась теперь на месте квартала. Вакуум резко переходил в полуразрушенное здание и продолжавшуюся часть проспекта, так неожиданно разрушенного внезапным обрывом в пространстве. Это было похоже на то, как если бы кто-то вырывал кусок бумажной декорации, с нарисованными на ней людьми и зданиями, и проступило то, что было за ней. Фрагмент жизни, обыденности, яркой суетливой пестроты превратился в бездну, «суп», в котором барахтались невиданные загогулины, мчались вихреватые потоки.

Генрих почувствовал, как по спине сбегают холодные струи.

Со стороны улицы раздались крики. Он отпустил рычаг и посмотрел вновь.

Начиналась паника. Люди падали на колени и простирали руки к небу, решив, что начался апокалипсис. Машины вставали, некоторые, не успев притормозить, падали в проем и тут же исчезали. Некоторые из любопытных, преодолев страх, с трепетом заглядывали в пропасть, не в силах оторваться от зрелища. Завыла сирена полиции. Разрыв не расширялся, нет. Он по-прежнему был таким, как в тот, первый, момент после вспышки. Пошатываясь, Генрих вернулся в комнату.

Снял с себя «костюм» и сел на кровать. Господи, что я сделал… Господи… Анна встрепенулась, услышав визги, вышла на балкон. Когда она вернулась, ее глаза были расширены от ужаса, а голос заплетался.

— Милый, это конец, да?

Генрих стоял перед фреской в трапезной монастыря Санта-Мария-делле-Грацие, рассматривая фигуры Тайной Вечери. Он специально приехал сюда ровно на час. Ему, уставшему от новостей и собственного груза, захотелось еще раз увидеть шедевр. Леонардо делал роспись так долго, что монахи уже ненавидели того, кто первым предложил заказать ее миланскому «кудеснику».

Вдруг мысленно Генрих попросил простить его за то, что сделал, и тут же покраснел.

Разглядывая фреску, он вдруг вспомнил, как работал Мастер. Иногда, сделав два-три мазка, он срывался, убегал куда-то, чаще всего на голубятню неподалеку, поглазеть на птиц. Иногда он покупал их, сидящих в клетках, при этом отдавал торговцам почти все деньги. Затем открывал дверки одну задругой и выпускал птиц на волю. Леонардо говорил, что для него нет больше наслаждения, чем видеть, как они вырываются из тесных клетушек, парят в небе.

Небо за спинами апостолов было изумительного светло-синего цвета. Христос уже шесть веков сообщал апостолам о предательстве, а они все, кроме одного, не верили. Из нарисованных окон лился удивительный свет, первичный, начальный, как в первый день творения. Будто его источник только-только родился и едва дошел до беседки, где вечерял Иисус с учениками. Все было здесь и сейчас. Первый и седьмой день создания, рождение младенца Христа, весть о предательстве, казнь, воскресение. Все люди и все эпохи, и даже Генрих, он тоже где-то был здесь, в этом трехмерном пространстве, отражался в нем, присутствовал, наблюдал. Со своими взглядами, мыслями, восхищением и робостью, надеждами и страхами, со всеми секундами бытия от его начала до заката. От зарождения до конца… Генрих вдруг очнулся. Конца мира, который породил он сам. Трещина была его предвестником, а он — виновником ее появления.

Уже два дня все новостные ленты пестрели информацией об удивительном феномене. На экранах продолжалась истерика, бушующая в городе. Таинственному разлому предрекали разрастание, что неминуемо должно привести к гибели всего живого.

Вернувшись, Генрих отправился к таинственному разлому в пространстве, его туда тянуло, как правонарушителя — к месту преступления. Все было оцеплено в двух километрах от провала, который был шириной метров в тридцать. Внутри дыры, в серо-вязкой плоской пустоте, по-прежнему барахтались точки, странные запятые и линии разной длины, напоминая простейшие организмы под микроскопом. Превозмогая страх, делавший ладони потными и влажными, Генрих вгляделся. Одна линия была длиннее и жирнее других. Прочная, никуда не ускользающая, она уходила вбок, за грань разрыва, где ей преграждала путь уцелевшая половина дома.

В их квартире Анна металась в истерике.

— Мне страшно.

— Анна, девочка моя. Все будет хорошо.

— Мы все умрем. Ты не понимаешь. Это — апокалипсис, его начало. Так сказали в новостях.

С трудом успокоив Анну, Генрих задумался. Что все это могло значить? Какого монстра он породил? При чем здесь чертежи Леонардо?

И та линия, будто нарисованная кем-то… Бред.

Перед глазами снова пронеслась Тайная Вечеря, необыкновенный свет, пейзаж за окнами. Предгорья, долина, облака.

Он будто увидел перед собой строки. Да будут глаза зрячего открыты.

В линии была тайна. Он смутно это понимал, подспудно догадывался о чем-то. Уходящая в неизвестность, она манила, звала. Очевидно являлась частью пазла, фрагментом чего-то целого. Чего? Он должен был узнать.

Утром следующею дня Генрих с невероятной осторожностью погрузился в железный панцирь и вышел из квартиры. На ею странный наряд никто не обращал внимания, на улицах было предостаточно симулякров, роботов различных модификаций и систем.