Общепризнано, что советская внешняя политика при Сталине — это политика одного и только одного человека. Самого Сталина. Поэтому было так мало известно о том, как вырабатывались и принимались внешнеполитические решения в сталинском Советском Союзе. (Что требует повышенного внимания к партийным документам, какими бы редкими и скупыми они ни были.) Материалы фонда Сталина, переданные из Президентского (Кремлевского) архива в Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), убеждают лишний раз: все, абсолютно все было под контролем советского вождя до последних дней его жизни{295}.

Концентрация исследовательского интереса на личности Сталина находит отражение в мировой историографии, в которой широко практикуется методика сопоставления деятельности наиболее одиозных диктаторов того времени — Гитлера и Сталина{296}. Как невозможно представить фашистскую Германию без Гитлера, без идеологии и практики олицетворяемого им нацизма, так невозможно при освещении истории Советского Союза периода правления Сталина обойтись без того, чтобы не подчеркнуть первостепенную роль его личности, тоталитарную сущность созданной большевиками модели социализма. Гитлер и Сталин потому и называются диктаторами, что они единолично и жестко контролировали практически все сферы жизни своих государств. И более всего, разумеется, сферу политики внешней, международной.

В апреле 1937 г. Сталин провел через подвластное ему Политбюро ЦК ВКП(б) постановление, по которому для срочного решения «вопросов секретного характера, в том числе вопросов внешней политики», внутри Политбюро была образована постоянная комиссия из пяти членов{297}. И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, А.И. Микоян и составили эту комиссию. О некоторой условности ее состава можно судить по тому факту, что вскоре определенный вес в окружении Сталина приобрели А.А. Жданов и Л.П. Берия, не входившие в постоянную комиссию.

На практике решения принимались Сталиным и только им. Ни одно партийно-государственное постановление или официальное сообщение (например, от имени ТАСС) не публиковались без его санкции. Протоколы заседаний Политбюро составлялись регулярно без фактически проведенных заседаний (на этом набил себе руку Г.М. Маленков, оформляя как протоколы заседаний Политбюро то, о чем договаривались между собой члены «пятерки»). Так, по свидетельству А.И. Микояна, за время войны с Германией в 1941–1945 гг. не состоялось «ни одного» заседания Политбюро в полном составе{298}. А протоколы Политбюро с его решениями за эти годы существуют, как если бы заседания регулярно проводились. Да и как могла сложиться коллегиальная работа, если, по воспоминаниям Н.С. Хрущева, в Политбюро «сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай… ограничение и отбор информации, которая давалась членам Политбюро, определялись Сталиным»{299}. В своих воспоминаниях Хрущев то и дело подчеркивает, что вопросы внешней и военной политики решались лично Сталиным{300}. По его словам, «Сталин считал, что ЦК партии и Политбюро — это все, так сказать, мебель, необходимая для обстановки дома, главное в котором — хозяин дома. Хозяином он считал, конечно, себя и делал все, что считал нужным, ни с кем он не советовался, если это не входило в его планы, и ни перед кем не отчитывался»{301}. Это был человек, пишет член-корреспондент РАН Р.Ш. Ганелин в своих замечательных воспоминаниях, «упивавшийся неограниченностью своей власти»{302}.

В сфере международной, особенно чувствительной для Сталина, вовсю проявились его всесилие, решимость единолично, бесконтрольно вершить судьбами народов — своего и других. Завеса тайны, долгие годы окутывавшая заключение 23 августа 1939 г. советско-германского пакта о ненападении, объясняется как раз тем, что решение пойти на сговор с Гитлером принималось непосредственно Сталиным (и В.М. Молотовым на вторых ролях), не проявлявшим никакого желания делиться с кем бы то ни было своими замыслами. Наглядный пример. Н.С. Хрущев, член, казалось бы, всесильного Политбюро, узнал о предстоящем заключении пакта с Германией лишь накануне прилета в Москву для его подписания нацистского министра иностранных дел И. Риббентропа от самого Сталина{303}. Он рассказывает, что когда Сталин и Молотов вели переговоры в Кремле с Риббентропом, они с К.Е. Ворошиловым, Г.М. Маленковым и Н.А. Булганиным провели время в охоте на уток.

Сталинская концепция «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране» в условиях «враждебного капиталистического окружения» уже одним этим предопределила приоритет внешнеполитических задач над внутренними. На съезде ВКП(б) в 1927 г., объясняя, почему отчет ЦК «должен быть начат с обрисовки международного положения нашей страны», Сталин подчеркнул, с одной стороны, значение фактора капиталистического окружения как решающего, с другой — органическую принадлежность Советского Союза к революционному движению «угнетенных классов»{304}. Через десять лет, во времена Большого террора, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г., Сталин в очередной раз назвал враждебное капиталистическое окружение «основным фактом, определяющим международное положение Советского Союза»{305}. Биографы Сталина подчеркивают первостепенное значение для него сферы международных отношений. Так, Р. Такер, американский автор двухтомной биографии Сталина (третий том был в работе), проводит параллель между политикой русских царей, для которых внешняя угроза служила внутренним целям централизованной власти, и сталинской политической программой. Как и раньше, пишет он, «требования внешней политики во “враждебном капиталистическом окружении” были основными»{306}. В свою очередь М.В. Александров в работе «Внешнеполитическая доктрина Сталина», считает, что именно международный аспект деятельности Сталина является ключом к пониманию всей системы его политических взглядов{307}. С этой точки зрения политика Советского Союза во Второй мировой войне заслуживает самого пристального внимания как наивысшее воплощение, вершина всей партийно-государственной деятельности Сталина.

В концептуальном плане международные отношения были для Сталина ареной не только и не столько дипломатии, сколько полем глобальной социально-политической активности. Понятно, что с другими государствами приходилось считаться как с субъектами международных отношений, но к мировым проблемам он предпочитал подходить с марксистских мировоззренческих позиций. С соответствующими — классовыми — рецептами их решения. В заданных концептуальных рамках использовались тактические средства и приемы, диктуемые реалиями «враждебного капиталистического окружения». Восхваляемый некоторыми авторами «прагматизм» Сталина был сугубо классовым, ограниченным, преимущественно представленным в черно-белых тонах.

Еще на XI партийном съезде (1923 г.) Сталин пространно обосновывал необходимость полной секретности при принятии решений по вопросам внешней политики. Высмеяв как «демократическую маниловщину» саму идею о том, чтобы важнейшие вопросы обсуждались всей партией, он заявил, что это превратило бы партию «в дискуссионный клуб вечно болтающих и ничего не решающих», тогда как «волки империализма, нас окружающие, не дремлют». Призывая взглянуть на дело «с точки зрения международной», он продолжил: «Следует помнить, что в условиях, когда мы окружены врагами, внезапный удар с нашей стороны, неожиданный маневр, быстрота решают все». А раз так, то внешняя политика должна делаться «в тесном кругу доверенных лиц партии». В подтверждение своей мысли Сталин сослался на опыт Генуэзской и Лозаннской конференций, по-своему воспринимая их итоги: «Что было бы с нами, если бы мы вопросы войны и мира, самые важные вопросы из всех важных вопросов, предварительно вынесли на улицу, ибо, повторяю, вынести вопросы на обсуждение 20 тысяч [партийных] ячеек — это значит вынести вопросы на улицу? Нас бы распушили в два счета»{308}.