Он шустро обернулся, возвратившись с запотевшей банкой соленых огурцов и горстью вяленых чебачков. Из кармана фуфайки достал пару яиц, положил на стол.

– Свеженькие, – пояснил Вася, – только что из-под несушки взял.

Василий скинул фуфайку, которую повесил на свободный алюминиевый крюк вешалки, оставшись в одной тельняшке, стираной еще летом. Телом он, действительно, оказался худ – ни одной лишней жиринки, но мускулист, жилист и строен, как березовый черенок новой лопаты.

– А ты, Колек, скидывай свой жупан давай, в избе тепло, утром подтапливал.

В доме и в самом деле было не холодно, и я последовал Васиному примеру и снял пальто.

Бывший моряк взял с полочки над столом два стакана, пустую миску, тарелку, с нарезанным уже ржаным хлебом, а из верхнего ящичка стола – пару вилок и нож. Открыл бутылку и банку с огурцами, которые вывалил в миску с ржавыми проплешинами.

Откровенно говоря, закусывать и выпивать, используя его столовые приборы, мне не хотелось: вилки были непромыты, с остатками пищи меж зубьев, миска – тоже мылась в последний раз на первое мая, стаканчики мутны, заляпаны следами жирных пальцев и губ и пахли селедкой.

– Слушай, Вася, – сказал я. – Ты знаешь, я из горла привык пить, так что, давай я тебе твою долю в стакан налью, а сам из бутылки буду…

– Вот чудак-человек, первый раз такого встречаю! Ну, дело твое, – Васе было невдомек, что я брезговал его посудой, и он подвинул свой стакан ко мне. – Наливай!

Я почистил себе рыбку, взял из середины миски огурчик, тот который, как мне показалось, не соприкасался со стенками посудины, потом налил Васе перцовку в стакан – под завязку.

– Ну, за знакомство! – нетерпеливо гаркнул Вася.

Моряк, наколов вилкой огурец и держа руку с ним на отлете, потянулся, было, к своему стакану другой рукой, но остановился: по мере приближения руки к посудине, ее охватила сначала мелкая дрожь, а вблизи от горячительного она и вовсе стала ходить ходуном – наверное, сказывался похмельный синдром.

– Вот, ети ее! Разолью этак, драгоценную, – расстроился Василий. – Ан нет, возьму я тебя, подлая!

Он наклонился над стаканом, вытянул губы трубочкой и всосал в себя четверть содержимого. Затем, отвернув голову, смачно выдохнул, захрумкал огурцом и победно взглянул на меня заблестевшими счастьем глазками:

– Хорошо пошла!

Я отхлебнул немного из бутылки, ухнул, тряся головой, и тоже закусил своим огурчиком. Он оказался на самом деле отличного засола – хрусткий, холодненький, видно только что с погреба. Он прошел через горло так, что от него заиндевел затылок. Достал сигаретку и, закурив, обратил внимание на единственную большую фотографию, висевшую над топчаном в добротной раме.

Там был морячок в матроске и бескозырке, с лихо торчащим из-под нее завитым чубом, – красивый малый с мужественным лицом, который нежно обнимал девушку за плечи. У девушки были очаровательные светлые глаза в длиннющих ресницах, тонкие, видимо, слегка подщипанные бровки, крупный прямой нос и прическа с хохолком надо лбом – по моде сороковых – пятидесятых годов. Настоящая русская красавица северных, не тронутых монголами, кровей. Парочка склонила головы друг к другу. Амур, пронзивший их сердца своими стрелами, в кадр не вошел, но чувствовалось, что он замер в тот момент где-то там, за пределами рамки, над их головами.

В бравом морячке я узнал Василия, несмотря на изменения, которые покорежили его лицо пьянка и время.

Василий заметил мой взгляд:

– То Галя моя, – печально сказал он с кривой, вымученной улыбкой. – Жутейная красавица, а тело – что мед лесной… Только ветреная была баба, оттого-то я и попивать стал, из-за ее этой ветрености. Я же от природы не бухарик какой задрипаный. Из-за несчастной любви квасить стал. И разруха вся от этого. А ведь мог и дом новый построить – не чета этому курятнику, и жить могли хорошо. Прощевал я ей все, потому как – любил стерву до умопомрачения. Бывает же так в жисти!

– А почему была? Умерла? – участливо поинтересовался я.

– Кабы умерла – так легче б пережил. Сбежала она от меня с каким-то чуреком. Родила, вот, Нюрку и, года не прошло, потом, как сбегла. У нас долго детей не было, а тут – Нюрку Господь послал. Ну, думаю, теперь уж угомонится, наладится житуха наша. Ан – нет. Я, по правде-то сказать, и не знаю – от меня Нюрка, нет ли, но она – моя, я ее люблю только уж из-за одного тово, что она от моей Гали.

– Один-то управляешься с хозяйством?

– Хреново, но справляюсь. Да тут еще ко мне одна бабенка приходит – Клавка, уборщица в нашей школе, пьянь похуже меня – постирушки сделать, языком почесать, то-се. Бесплатно. Ну не совсем бесплатно – палку кину, она и поделает чо-нибудь. Вон и щас, как только Нюрка в школу – и она заявилась, как раз перед тобой пришла – в доску пьяная. Пошли, говорит, трахнемся. А мне не до того было – я ж тебя ждал, насилу спать курву уложил.

Василий вздохнул, уставил свой неподвижный взгляд в одни ему ведомые воспоминания и замкнулся в себе. И эта угрюмая его замкнутость вылилась в выжидательную пустоту.