Том 3. Стихотворения
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Древо

Наш Сад есть единое Древо, С многолиственным сонмом ветвей Его насадила лучистая Ева, В веках и веках непорочная Дева, И Жена, И Матерь несчетных детей. Наш Сад посребряет Луна, Позлащает горячее Солнце, Сиянье заоблачных слав, Изумруды для ствол-облекающих трав И листов Нам дарует свеченье нездешних морей, И хоть нет тем морям берегов, Можно в малое зреть их оконце, Что в душе раскрывается в малых озерах очей, В духе тех, кто, от вечного Древа Воспринявши цветочную пыль, Так покорен качанью зеленых ветвей, Как покорен ветрам легкозвонный ковыль, Где звучит – не звучит многозвучность напева. И сияет наш Сад, и цветет, И цветы голубые дает Хороводно-раскинутый Синь-небосвод. И с бессмертной усмешкой Адам Повествует о Еве пленяющей нам, Под раскидистой тенью единого Древа.

Седьмые небеса

Когда раскрылись нам Седьмые Небеса, Когда под звонкий гул златого колеса, Промчались в высоте толпы крылатых птиц, Мы чувствовали все, что светит нам краса Непризрачных существ, нездешних колесниц. Над каждым колесом, на некой высоте, Был голубь, словно снег в нагорной красоте, Четверократный блеск над каждым, кто был там, Земное все – не то, а эти в высях – те, И можно с ними быть, и это видно нам. Как быстры кони все. Как сказочен их вид. В очах у каждого был камень-маргарит. А тело – стройное, жемчужно-пышный хвост, У каждого из уст сияние горит, Как будто он испил от разнствующих звезд. И гривою взмахнув жемчужною своей, Ярился каждый конь дрожанием ноздрей, А вождь крылатых тех держал в руке ключи, Всех жаждущих он мчал к нагорностям, скорей, Туда, где первый день, последние лучи.

Звездоликий

Лицо его было как Солнце – в тот час когда Солнце в зените, Глаза его были как звезды – пред тем как сорваться с Небес, И краски из радуг служили как ткани, узоры, и нити, Для пышных его одеяний, в которых он снова воскрес. Кругом него рдянились громы в обрывных разгневанных тучах, И семь золотых семизвездий как свечи горели пред ним, И гроздья пылающих молний цветами раскрылись на кручах, «Храните ли Слово?» – он молвил, – мы крикнули с воплем: «Храним». «Я первый, – он рек, – и последний», – и гулко ответили громы, «Час жатвы, – сказал Звездоокий. – Серпы приготовьте. Аминь». Мы верной толпою восстали, на Небе алели изломы, И семь золотых семизвездий вели нас к пределам пустынь.

Пророчество божьих людей

По левую сторону, в одеянии страшном, Души грешные, сумраки лиц. Свет и тьма выявляются, как в бою рукопашном, Все расчислено, падайте ниц. По правую сторону, в одеяньи лучистом, Те, которых вся жизнь жива. Золотые их волосы в красованьи огнистом, Как под солнцем ковыль-трава. Минуты отшедшие, не вспыхнувши золотом, Тяжелым упали свинцом. И в поле неполотом, и в сердце расколотом Все размножилось цепким волчцом. Вы, время забывшие, вы Мира не видели, Хоть к Миру пиявка и льнет. Себя не украсивши, вы Солнце обидели, Вас Солнце, вас Ветер сомнет. Глаза ваши мертвые как будто вы вделаны, Как будто они из стекла. И стрелами будут дела, что не сделаны, Зачем вас Земля родила? Лежите в болотах гнилыми колодами, В жерле ненасытных котлов. Но к Солнцу – кто солнечный – веселыми всходами – Взойдет до жемчужных садов!

Двенадцативратный

И город был чистый и весь золотой, И словно он был из стекла, Был вымощен яшмой, украшен водой, Которая лентами шла. Когда раскрывались златые врата, Вступали пришедшие – в плен, Им выйти мешала назад красота Домов и сияющих стен. Сиянье возвышенных стен городских, С числом их двенадцати врат, Внушало пришедшему пламенный стих, Включавший Восход и Закат. В стенах золотилось двенадцать основ, Как в годе – двенадцать времен, Из ценных камней, из любимцев веков, Был каждый оплот соплетен. И столько по счету там было камней, Как дней в семитысячьи лет, И к каждому ряду причтен был меж дней Еще высокосный расцвет. Там был гиацинт, и небесный сафир, И возле смарагдов – алмаз, Карбункул, в котором весь огненный мир, Топаз, хризолит, хризопрас. Просвечивал женской мечтой Маргарит, Опал, сардоникс, халцедон, И чуть раскрывались цветистости плит, Двенадцатиструнный был звон. И чуть в просияньи двенадцати врат На миг возникали дома, Никто не хотел возвращаться назад, Крича, что вне Города – тьма. И тут возвещалось двенадцать часов С возвышенных стен городских, И месяцы, в тканях из вешних цветов, Кружились под звончатый стих. И тот, кто в одни из двенадцати врат Своею судьбой был введен, Вступал – как цветок в расцветающий сад, Как звук в возрастающий звон.

Осанна

– Что было у вас за пирами? – Цветочные чаши, любовь. – Что выше? – Все звезды над нами. – Что в чашах? – Поющая кровь. – Своя иль чужая? – Смешались. – А песни? – Всегда об одном. – В какой же стране вы остались? – Осанну, Осанну поем.

Книга IX

Птицы в воздухе

Строки напевные

«Мы уйдем на закате багряного дня…»

Мы уйдем на закате багряного дня В наш наполненный птичьими криками сад. Слушай их, меж ветвей. Или слушай меня. Я с тобой говорю – как они говорят. Миновала зима. И в воздушность маня, Это – сердце душе говорит через взгляд. Эти птицы поют о дрожаньях Огня. Их понять торопись. Пропоют, улетят.

В ярких брызгах

Дважды-рожденные

Мы вольные птицы, мы дважды рожденные,   Для жизни, и жизни живой. Мы были во тьме, от Небес огражденные,   В молчаньи, в тюрьме круговой. Мы были как бы в саркофагной овальности,   Все то же, все то же, все то ж. Но вот всколыхнулась безгласность печальности,   Живу я – мой друг – ты живешь. Мы пьяность, мы птицы, мы дважды рожденные,   Нам крылья, нам крылья даны. Как жутко умчаться в провалы бездонные,   Как странно глядеть с вышины.