Том 5. Стихотворения, проза
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Полдень

С утра до полдня в духе я певучем, Со всем земным я все же не земной. Я восхожу с растущею волной, До полдня, к Солнцу, к тем горнилам жгучим. Найдем, сверкнем, полюбим, и замучим, Занежим семицветной пеленой. К черте расцвета. К музыке. За мной. Взнесем дары, и приобщим их к тучам. Но вдруг в душе означится излом. Пронзить предел восторженность сгоранья. Двенадцать. Солнце кончило игранье. Хоть вы придите, молния и гром. До завтра мгла и ощупь собиранья. Но завтра утро вновь качнет крылом.

Огневзнесенье

Луна была сгущенной чернотой, Она являлась диском строго-черным. А над чертой ее, огнем узорным Сияла алость, млея красотой. Вокруг – венец лучисто-молодой С сребристым излиянием повторным, Нежней, чем свет зари по высям горным, Костер, зажженный огненной мечтой. Воздушных роз расплавлениость и мленье, Сто тысяч верст циклонная игра Живого серебра, его свеченья. Но вот луне содвинуться пора. И солнце потопило выявленье Священной пляски, пир огневзнесенья.

Из пропастей

Я знаю, что в начале было Слово, Что было у Предвечного оно, С которым было мысли суждено Расстаться, чтоб к Нему стремиться снова. Из пропастей эфира неземного, Из областей, где невозможно дно, Идет к звену блестящее звено, Куя чертог, крепя сапфиры крова. Вскрываются безмерные цветы, Чтоб было легче в тягостях разлуки, Чтоб протянуть к чему нам было руки. Извечна млечность круглой высоты, В ночной душе звездятся к Небу звуки, Все миги дней – кануны Красоты.

Среди видений

Среди видений разных вещества Упился Дух несчетностью уборов. Я здесь люблю не будни разговоров, А празднично-размерные слова. Лишь полнотой признанья мысль жива, Вся музыка согласий и раздоров. Мне нравится в лесах тяжелый боров И быстрая в лесной реке плотва. И джунглях тигр, и слон многообъемный, И длинный червь, что в кучку строит грязь, Не те же ль это знаки сказки темной? Не та же ли в них Божеская связь? Есть миг в часах, когда все мысли кротки, И вяжет ум рассыпанные четки.

Древо

Ствол древа кряжист. В светах изумруда Вершина ускользает в синеву. Все сны его я вижу наяву И слышу миллионный голос гуда. Уходят корни в глубь ночей, откуда Я в сказке листьев ввысь всегда плыву. День жаворонка манит, ночь – сову, Но голос их – все тот же шорох чуда. Из-под ушедших вплоть до звезд корней Бьют родники и выползают змеи, Вверху, внизу ли звездные затеи. И вкось ствола на всем пространстве дней Бег золота, – не знаю, белка или Зыбь грезы молодой на Игдразиле.

Мир

Как каждый лист, светясь, живет отдельным Восторгом влаги, воздуха, тепла, И рад, когда за зноем льется мгла, Но с древом слит существованьем цельным, – Так я один в пространстве беспредельном, Но с миром я, во мне ему хвала, Ему во мне поют колокола, Через него я стал певцом свирельным. В течениях причинностей плыву, Как степь плывет под ветром ковылями. Молюсь в ночах в многозвездистом храме. Пью жадными глотками синеву. И ствол растет из звезд, умножен нами, Любовью, делом, подвигом, и снами.

Игра

Играет солнце, вкруг меняя луны, И проводя бесчисленность планет. Играет в ночь всегда победный свет. Назавтра вновь лучи протянут струны. Моря в игре баюкают буруны, Вот снова тишь, движенья в море нет. И любит Вечность смену дней и лет, Но это все – лишь часть единой руны. Сознание, понять тебе пора, Что все твои несчетные виденья Суть два лица того же наслажденья, Что в Вечности всегда идет игра. Но, чтоб в мирах глубоки были игры, Должны быть в мире молнии и тигры.

Мысль

Мысль человека любит забывать. Чтоб вновь припоминать свои извивы. Кто был кентавром, тот движенье гривы Порою любит как родную мать. Я был конем. И больше утверждать Могу, свои припомнив переливы. Металлы и кристаллы так же живы, Как всех крылатых веющая рать. Слагая, раздвигая, рдея, рея, Я пробежал бесчисленность миров. Нет большего на свете чародея, Чем мысль. Играя числами веков, Путь от медузы в звон – моя затея. Лишь изменяю сплав колоколов.