Ну, здравствуй, Ханко!

Снова прогрохотали по трапу сапоги. Мы ступили на мокрую от недавнего дождя землю полуострова, о котором почти ничего не знали и которому суждено было стать для нас рубежом, резко разделившим жизнь на мир и войну.

Мы набились в грузовики и покатили в батальон — по красивому, обсаженному липами проспекту Борисова, по тихим улочкам, застроенным уютными деревянными домиками, мимо водонапорной башни, через железнодорожный переезд. Красноватая грунтовая дорога убегала в лес, и лес уже не расступался, пока мы не приехали в часть.

Не помню, когда был сформирован 21 овждб, знаю только, что до Ханко он побывал в Западной Белоруссии и Эстонии. Летом 1940 года батальон был переброшен на Ханко и начал строить железнодорожную ветку для нужд обороны военно-морской базы. Командиром батальона был майор Банаян, замполитом — старший политрук Никитюк, начальником штаба — капитан Макаров.

Тихий дачный уголок, утонувший в лесах, предстояло превратить в крепость на дальних морских подступах к Ленинграду. Новая военно-морская база усиленно занималась строительством. Ставили тяжелые батареи — основной оплот обороны, укрепляли сухопутную границу, проходившую по узкому перешейку — старинной Петровской просеке.

Петровская просека… Ну конечно! Можно было и раньше догадаться — это и есть тот самый Гангут, у берегов которого двести с лишним лет назад молодой флот России разгромил шведскую эскадру. Ханко, Ганге-удд, Гангут…

Теперь здесь с сотен полотнищ взывал лозунг: «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!»

Нас, молодое пополнение, отдали во власть старшему сержанту Васильченко. Маленький, рябоватый, горластый, он с утра до вечера учил нас ходить, поворачиваться, отдавать честь. Усадив нас тут же, на лесной полянке, на холодные валуны, он выкрикивал из книжки параграфы устава. «Песню!» — требовал Васильченко, ведя строй на обед. Петь никому не хотелось — какая там песня, скорей бы хлебнуть горячего супа. «На месте!» — командовал Васильченко и выжидал с минуту. Колонна усердно топала, но песни все не было. «Кру-гом!» Теперь, когда строй удалялся от столовой, кто-нибудь с отчаяния запевал: «По долинам и па-а взгорьям…» Жидкий хор подхватывал. «Громче!» — раздавалась безжалостная команда. Ух, как мы орали песню и все ускоряли шаг, приближаясь к столовой! В панике взлетали и кружили над соснами непривычные к шуму финские вороны…

Первое время мы жили в палатках. Соломенные матрацы на нарах были так плотно прижаты друг к другу, что повернуться ночью с боку на бок было непросто. Поворачивались, можно сказать, разом, «все вдруг». На тесноту, однако, никто не жаловался: так оно было теплее. Сытная еда — гороховый суп, пшенная каша «блондинка» — тоже способствовала «самообогреву». «Скоро так растолстеем, — ворчали остряки, — что каждому придется отдельную палатку ставить».

После ужина мы со Славкой Спицыным бродили по лесу. Славка был ленинградцем, студентом Института инженеров водного транспорта, призванным, как и я, со второго курса. Мы никак не могли наговориться. Рассказывали о нехитрых событиях своей жизни, посвящали друг друга в сердечные дела, делились планами на будущее. Я мечтал стать архитектором, Славке же мерещились дальние плавания. Всегда он таскал с собой книгу, которую называл своим талисманом. Я хорошо помню ее: «Жизнь и труд» некоего Смайльса. Эпиграфом к первой главе стояла чеканная фраза Вергилия: «Labor omnia vincit» («Труд побеждает все»). Говорилось в книге о том, что беспечная, легкая жизнь дает человеку детский характер, тогда как трудности на жизненном пути закаляют волю, выковывают твердый характер и часто пробуждают в человеке способности, о которых он мог и не подозревать раньше. В подтверждение приводились примеры из биографий великих людей. Это была, может, и наивная, но хорошая книга, прославляющая труд человека.

А лес был полон тишины. Только зашуршат под сапогами коричневые листья. Только каркнет на верхушке сосны ворона. Такой тишины мне, горожанину, еще не доводилось слышать.

— А вообще-то, — говорил Славка, — знаешь, кем еще хорошо стать? Кинооператором. Ездить повсюду, снимать…

Только что он уверял меня, что нет ничего лучше профессии торгового моряка, а теперь вдруг кинооператор появился…

— Можно и в кинооператоры, — рассеянно соглашался я, прислушиваясь к только что родившемуся новому — слабому и как бы шипящему — звуку и пытаясь понять его.

— Давай на пару, а? — загорелся Славка. — Отслужим — и в Москву, в киноинститут. Давай?

— Посмотрим, — отвечал я. — Еще отслужить надо.

— Ну, это быстро. Два года пролетят — не заметишь. А цель надо заранее себе поставить, тогда будет легче к ней стремиться.

(Это он уже из Смайльса — насчет цели.)

Теперь, когда звук приблизился, я догадался, что это — шум прибоя. Море было где-то совсем близко. Невольно мы ускорили шаг.

Сосны расступились, впереди возникло нагромождение скал — серых, округлых, в рыжих пятнах мха. Перепрыгивая через какие-то канавы, мы побежали к скалам. Поднялись повыше. Перед нами лежало море, тоже серое, слившееся с серым же небом. Линия горизонта была почти неразличима, и казалось, что бесчисленные островки, раскиданные по морю, висели в воздухе. Берег слева и справа круто изгибался, лес стоял мрачноватой зубчатой стеной.

Гранит, вода и деревья — вот, в сущности, весь материал здешней природы. Но было во всем этом нечто сказочное. Долго стояли мы, обмерев от странной красоты берега. В шорохе прибоя у скал, в шуме сосен на свежеющем ветру чудились древние руны «Калевалы»…

Не только сказочное было в этом пейзаже, но и нечто неуловимо тревожное. Будто мы — на самом краю земли, дальше не шагнешь, и кто-то, притаясь, смотрит на тебя в упор, подстерегает…

— Вот куда нас занесло! — сказал я.

— Ага. — Славка всматривался в восточную часть горизонта, набухавшую темнотой и дождем. — А Ленинград — вон в той стороне. Километров триста до него будет?

— Пожалуй, больше.

— Нет. Не больше. А в той стороне — Стокгольм. До него ближе, чем до Питера. Нет, скажешь?

— Славка, — сказал я, — не знаю, куда еще нас закинет служба, но давай всюду вместе. Ладно?

— Давай!

Мы пожали друг другу руки, скрепив таким образом — не без торжественности — свою «аннибалову клятву».

Сгущались сумерки. Мы пустились в обратный путь. Вечером было очень просто заблудиться в лесу, и мы бежали, чтобы, пока совсем не стемнело, успеть добраться до роты.