Пушкин охотно принимает у себя на даче видного парижского журналиста Леве-Веймара. Остроумный политический обозреватель и театральный критик, знаток англо-саксонских народных баллад, переводчик Гофмана и Гейне, он прославился портретами крупнейших современных деятелей — Бенжамена Констана, Тьера, Гизо. Вскоре он зарисовал в живом очерке и русского поэта, каким он наблюдал его летом 1836 года, когда Пушкин переводил для гостя-иностранца русские народные песни.

«Его беседа на исторические темы доставляла наслаждение слушателям; об истории он говорил прекрасным языком поэта», отмечает Леве-Веймар. Но и современность не переставала привлекать Пушкина: «Какою грустью проникался его взор, когда он говорил о Лондоне и в особенности о Париже. С каким жаром он мечтал об удовольствии посещать знаменитых людей, великих ораторов и великих писателей. Это была его мечта». От наблюдательного иностранца не ускользнула и основная драма Пушкина-писателя, обреченного на пребывание в равнодушном обществе с отсталой и косной журналистикой: «Я более не популярен», говорил он часто. Обаяние молодой славы миновало, приходилось все глубже уходить в свое творческое одиночество.

В таком состоянии происходит некоторый пересмотр идейных и поэтических ценностей. Еще весною 1836 года был написан для «Современника» специальный очерк о Радищеве, представляющий исключительный интерес по новому выражению той внутренней борьбы, которая не раз сказывалась в писаниях Пушкина тридцатых годов. Это был, несомненно, период его мучительных исканий. Сложившаяся обстановка нового царствования настоятельно требовала пересмотра ряда политических положений 1817 или 1821 года. Убежденный в том, что только «глупец один не изменяется», Пушкин стремится уловить развитие исторической мысли и опыты новой эпохи, чтобы на реальной почве строить свои государственные воззрения, неизменно сохраняя при этом верность основным устремлениям своей «декабристской» молодости. Но возникшая еще на юге мысль о бесполезности «неравной борьбы» укрепляется теперь непреложной силою новых политических фактов. В двух статьях о Радищеве (1833–1835 и 1836 гг.) Пушкин высказывается за изменение общественного состояния лишь «от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических». Ранний вольтерьянец склонен теперь расценивать критически «холодный скептицизм французской философии». Но, как и в ряде других страниц этой поры, его основное прогрессивное миросозерцание выдерживает до конца испытание от столкновения с обратными течениями «жестокого века». Сколько бы поэт ни осуждал Радищева за химеричность его революционных выступлений, он преклоняется перед ним, как перед благородной личностью и замечательным поэтом: возражая против ряда положений автора «Путешествия», Пушкин открыто высказывает свое подлинное уважение к этому мужественному писателю «с духом необыкновенным». Замечательно, что единственное имя, которое Пушкин высекает на цоколе своего символического памятника, — это имя Радищева.

Автор «Путешествия» представлялся ему выдающимся поэтом-новатором. Немногие писатели XVIII века вызвали у Пушкина такой хвалебный отзыв: «Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское стихосложение. Его изучения Телемахиды замечательны. Он первый писал у нас древними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочтите его: Осьмнадцатое столетье, Сафические строфы, басню или вернее элегию Журавли [80] , все это имеет достоинство. [В оде на вольность] много сильных стихов».

Статьи Пушкина об этом крупнейшем русском представителе «века просвещения» свидетельствуют о том, что политические искания поэта в тридцатые годы еще не нашли своего завершения. Пушкин относится критически к наследию Радищева, но не отходит и не отрекается от него. Одним из наиболее ярких проявлений этого сложного противоборства идей, впервые сказавшегося в «Записке о народном воспитании» 1826 года, и была одна из последних статей Пушкина о смелом «враге рабства», которого он неизменно признает писателем «с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью».

Этого было, конечно, достаточно для того, чтобы Уваров запретил статью. Отношения «Современника» с цензурным ведомством складывались вообще тяжело; материалы журнала задерживались, урезывались, запрещались, прохождение статей по различным цензурным инстанциям тормозило выход книжек; длилась изнурительная и бесплодная борьба с правительственными органами.

В четвертой книжке «Современника» было напечатано стихотворение «Полководец» (написанное в апреле 1835 г.). Оно вдохновлено замечательным портретом Барклая-де-Толли кисти Доу из «военной галлереи» Зимнего дворца, а отчасти навеяно небольшой статьей, в которой впервые раскрывался трагизм судьбы этого замечательного военачальника.

В очередном томе словаря Плюшара была дана хвалебная оценка Барклая, сочетавшего «с глубокими познаниями военного искусства храбрость и необыкновенное хладнокровие в делах с неприятелем». «Но несправедливость современников часто бывает уделом людей великих: не многие испытали на себе эту истину в такой степени, как Барклай-де-Толли. В тяжком 1812 году, когда он, следуя искусно соображенному плану, отступал без потери перед многочисленными полчищами неприятельскими, готовя им верную гибель, многие, весьма многие, не понимая цели его действий, обвиняли его в бедствиях отечества. Только внутреннее убеждение в правоте своих поступков поддерживало тогда Барклая-де-Толли» [81] . Размышления Пушкина о трагической роли героя в отсталом мелочном обществе в сочетании с новыми сведениями о замечательном военном деятеле, оклеветанном современниками, выросли под пером поэта в исторический портрет исключительной выразительности и драматизма:

1836 год, столь продуктивный в литературной деятельности Пушкина, — год «Капитанской дочки» и «Современника» — дал ряд высоких достижений и в области лирики. Новый тон слышится теперь в стихах Пушкина: признания и жалобу сменяет раздумье. Над элегиком господствует поэт-мыслитель. Характерна запись в одном из его прозаических отрывков тридцатых годов: «Он любил игру мыслей, как и гармонию слов, охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла». Поздняя пушкинская лирика замечательно соответствует этой характеристике. 5 июля написано «Из Пиндемонте», где «буржуазной демократии», с ее парламентскими прениями о государственном бюджете и видимостью «свободы печати» под угрозой всевозможных штрафов и заточений, противопоставляются «иные права», «иная свобода»: великий принцип независимости поэта от палат и придворных «ливрей» во имя его вольных скитаний, творческого созерцания природы и жизни для искусства. Тогда же написана «Мирская власть» с горячим протестом против «грозных часовых», стоящих «с ружьем и в кивере» перед распятием для охраны его от черни:

Здесь резко выражены социальные запросы поэта в последний год жизни, когда мысль его все решительнее обращается к народу, его жизни, его судьбе, его запросам и будущему. Как и в молодости, Пушкин перед концом своего поприща придает огромное значение сатирической силе поэзии. Он сочувственно приветствует французского писателя, который в одной своей речи «представляет песню во всегдашнем борении с господствующею силою: он припоминает, как она воевала во времена Лиги и фронды, как осаждала палаты кардиналов Ришелье и Мазарини, как дерзала порицать важного Людовика XIV, как осмеивала его престарелую любовницу, бесталанных министров, несчастных генералов» и пр. Под знаком социальной идеи написан 21 августа 1836 года и знаменитый «Памятник».