— И хорошо жили? — спросил Владимир.

— А ты вот сам знаешь: Катерина-то Гордеевна эта тебе бабушкой приходится, а мне — женой, — сказал Андрей Тихонович и тотчас же захрапел.

А Володя лежал и думал, что дедушка сильней самого умного царя.

Старик ввел Владимира в тайное тайных своей мудрости, выношенной его отцом, дедом и прадедом — десятками поколений тружеников, которых приучила к терпению скупая смоленская земля. Это не было терпение покорности и смирения перед силой природы. Это было терпение труда, деятельного преодоления препятствий, нужды, боли, отчаяния, терпение надежды на лучшие дни, терпение веры в свою силу. Андрей Тихонович любил во все вникать сам, доходить до всего своей головой; он не любил поучающих. Он дал пинка студенту Куличкову, призывавшему свернуть шею царю, но через десять лет запалил имение князя Урусова, а когда его секли ингуши, вызванные на усмирение, покорно лежал под розгами, но не выдал никого из тех, кто участвовал с ним в разгроме имения. Он упорно копался в своей земле и, хотя она не кормила его досыта, терпел голод, но не пошел на поклон к князю, который предлагал ему место объездчика в своем лесу. «С голоду помру, а в холуях ходить не стану», — сказал он. Это было терпение гордого человека.

И теперь, хотя Андрею Тихоновичу было уже восемьдесят лет, он держал вожжи голыми руками и сидел в розвальнях, выбросив ногу, чтобы оттолкнуться от дерева, если сани вдруг швырнет на раскате. Владимир с любовью смотрел на розовые щеки деда, любуясь здоровой, красивой старостью, и думал о том, что жизнь хороша и на закате своем, если терпелив человек в движении к своей цели.

…В просветах между могучими соснами проступало светлооранжевое небо. Сани остановились возле кордона, на котором жил Тимофей. Отсюда к месту облавы нужно было итти пешком.

Охотников должен был вести Тимофей, но его не оказалось на кордоне, хотя он уехал из Спас-Подмошья еще в полночь. В ожидании его охотники грелись в избушке, в последний раз проверяли ружья, патроны, вели разговор о происшествиях, какие почему-то всегда случаются на охоте.

Андрей Тихонович достал из сумки кожаный мяч, утыканный острыми шипами, гвоздями и колючками, загнутыми наподобие рыболовных крючков, отчего мяч напоминал ежа.

— Что это такое? — спросил Белозеров.

— Еж железный. Я его завсегда беру с собой на медведя. Всяко может случиться. Зверь может на дыбки встать. Он как разозлится, особливо ежли раненый, становится на дыбки — и на охотника. Вот тут я ему этого ежа и бросаю. Про медведя глупости всякие говорят: мол, неповоротлив, а я так считаю, что ловчее медведя зверя нет… Ну, он на лету ежа схватит передними лапами и давай его тискать, а гвозди и колючки вот эти ему в лапы вопьются, он сильнее ежа тискает, а колючки еще глубже впиваются. Он бы и рад теперь ежа бросить, да не может… А тут я ему ножом под лопатку, в самое сердце…

— Остроумно, — сказал Белозеров, думая о чем-то своем.

Потом тянули жребий, и генералу Михаилу Андреевичу выпало стоять в середине цепи охотников, на самом ответственном месте: «на медвежьей пяте». Андрей Тихонович обрадовался, что медведь пойдет на Михаила: старику хотелось доставить удовольствие именно генералу, в котором он видел предел своего возвышения над убогой жизнью предков своих — безвестных тружеников земли.

Наконец пришел Тимофей и, глядя куда-то в сторону, сказал:

— К лесничему надо было… ждал, покуда проснется.

Он повел охотников по тропинке. Позади всех шагал генерал, а за ним адъютант нес ружье в чехле, и Андрей Тихонович, глянув на сына, подумал:

«Отяжелел… Ходит мало… Все в машинах. От этого и задышка…»

Андрей Тихонович повел крикунов. Они должны были зайти к берлоге с противоположной стороны и гнать зверя на охотников. Не доходя метров ста до берлоги, старик расставил крикунов цепью, на двадцать шагов друг от друга, предупредив, чтобы стояли без единого звука, ждали его сигнала: он выстрелит, тогда надо поднять шум и двигаться всей цепью, ровняясь на него. Сам он занял место в середине цепи, рассчитывая выйти прямо на берлогу. В руках он держал длинную березовую жердь, как пику. За поясом у него торчал топор.

Наташа, убедившись, что снег действительно глубок, решила остаться с лошадью, которую Андрей Тихонович взял с собой, чтобы привезти убитого зверя: он не сомневался, что медведь будет убит. Наташа забралась в сани, спрятала ноги в сено и с любопытством наблюдала, как Владимир, стоявший справа от Маши, делал ей какие-то знаки руками.

Владимир показывал Маше на вершину ели, поднимавшуюся вдали над лесом: там — берлога. Но Маша не понимала значения его жестов, а спросить нельзя: нужно стоять в полной тишине, и она качала головой, показывая Владимиру, что ничего не понимает. Тогда Владимир стал на четвереньки, изображая медведя, и это вышло у него так смешно, что Маша расхохоталась.

— Тиш-ша-а! — зашипел Андрей Тихонович, гневно сдвигая брови. Опасаясь, что медведь поднимется раньше времени, старик не на шутку рассердился на Машу за ее громкий смех, но, взглянув на Владимира, стоявшего по-медвежьи, на четвереньках, улыбнулся, подумал: «Мир хочет за собой повести, а сам еще словно ребенок…. Эх, молодость!»

Но тут Андрей Тихонович услышал треск, словно вдали обломилась сушина, — это условный сигнал Тимофея, что охотники заняли свои места и можно начинать облаву. Андрей Тихонович снял с плеча двустволку и выстрелил вверх, и все крикуны заорали, захлопали в ладони, застучали по деревьям палками, а Владимир что-то запел. Он побрел по глубокому снегу, стараясь держаться ближе к Маше.

Тимофей поставил Бориса возле тоненькой — в руку толщиной — сосенки и шепнул:

— Зверь беспременно на тебя пойдет.

Борис вынул из кармана приготовленную заранее пачку денег и сунул ему в руку. Тимофей пересчитал деньги и, неторопливо запрятав за пазуху, пошел, стараясь ступать в проложенные следы.

Еще вчера Тимофей понял, что с братьев ничего не получишь за медведя, и он сговорился с Борисом Протасовым, сказав, что поставит его на «верное место». Но, заехав по дороге к лесничему, он узнал, что к тому в гости приехал прокурор, чтобы погонять лося или сходить на берлогу, и дал обещание «выставить медведя» лесничему. Возвращаясь на кордон, он долго ломал голову: как же и лесничему угодить и с Протасова сорвать. Наконец, когда Тимофей уже миновал сто пятый квартал, его осенила счастливая мысль, и он, повернув в сто пятый, поехал на приметную ель, крича во все горло на коня, который ошалело лез по сугробам, проваливаясь по брюхо…