Шрифт:
Судя по тому, как судорожно сжались ее пальцы, точно лапки издыхающего паука, Олимпия едва сдерживается, чтобы не наброситься на меня. Сегодня же начну поиски съемной квартиры. Нужно съезжать, и притом поскорее. Что ни день, Олимпия ярится все пуще, а когда уже никакой корсет не скроет ее тайну, она совсем озвереет.
Но Олимпия не кидается на меня с кулаками — она трет ими глаза. Она плачет. Слезы текут по щекам, словно капли жира по неровным бокам сальной свечи.
— Да пошли вы все к черту, — роняет она и, не глядя на меня, карабкается вверх по лестнице.
Перебранка истощила ее силы. Всем своим существом она стремится к склянке с заветной настойкой, красно-бурой, как загустевшая кровь. В последнее время она взяла за правило приносить бутылочку лауданума к столу и лить его в свое вино, не размениваться на такие мелочи, как счет капель. Пару раз я видела, как она прихлебывает из горлышка. Но лауданум плохой помощник в ее положении, и если таким образом она пытается облегчить свое бремя, то лишь здоровье погубит.
Зато я знаю, что может ее спасти. Роза называла мне с десяток разных трав. Асафетида, пижма, та же полынь — хоть что-то из этого отыщется в лондонских аптеках.
— Олимпия, постой! Я… я могла бы тебе помочь.
Кузина замирает. Впервые она выглядит не раздраженной и не осовело-счастливой, как после опийных капель, а какой-то обычной. Усталая, всеми позабытая старая дева в мятом траурном платье.
— Ты — мне? — усмехается она — Уж извини, Флоранс, но мне поздновато помогать.
— На вот, читай, — Ди сует мне письмо, и я пробегаю глазами по размытым от слез строчкам.
Любезная моя Дезире, слова не в силах выразить глубину отчаяния, испытанного мною, когда я не застал Вас в условленном месте и в тот час, который Вы сами изволили назначить. Я могу лишь строить догадки о причинах столь внезапного изменения Ваших намерений и уповать, что Ваши симпатии к недостойному Вас обожателю не ослабеют от уготованной нам разлуки, а перемена в обстоятельствах не повлечет за собой переворот в чувствах.
Да, Дезире, я возвращаюсь во Францию! Сразу по прибытии в Париж я вступлю в ряды защитников города и с оружием в руках буду оберегать его от германских орд. Но если Вы, подобно моему дядюшке, сочтете меня безрассудным юнцом, то будете далеки от истины. Природа наделила меня не только честью, но и честолюбием. Как Вам хорошо известно из газет, любезная Дезире, в начале сентября во Франции произошел государственный переворот. Имперский орел, годами клевавший печень честных тружеников, был наконец низвергнут. В эти дни, в дни великих свершений, моя родина нуждается в храбрецах, что займут место у кормила и поведут ее новым курсом. Это тот шанс, упустить который было бы преступной глупостью. Я верю — нет, я абсолютно уверен! — что в обновленной Франции сумею добиться многого. Снискав славу и обретя вес в обществе, я вернусь, дабы на коленях просить Вашей руки. Пока же я молю Бога о том, чтобы Вам хватило постоянства переждать разлуку.
В Париже я собираюсь остановиться в моем любимом «Отеле де Лувр» на рю де Риволи. Буду счастлив получить от Вас письмо, хотя ввиду тягот военного времени в нашей корреспонденции могут начаться перебои. Ваш пылкий поклонник,
Марсель Дежарден.Кто бы мог подумать, что жениха у моей сестры отобьет сама Дева Марианна!
— Вдруг его убьют на войне, как папу? — рыдает Дезире и мечется по комнате, втаптывая кирпичную крошку в щели между половицами. Немного же пользы принесла ей магия вуду! — А коли не убьют, так он останется в этом своем Париже, а тамошние девки все как одна вертихвостки, мне бабушка говорила. Быстро его взнуздают. Почему ему в Англии не сиделось? Почему он бросил меня, Фло, чем я ему не угодила?!
— Ты хотела повязать нитку кузнечику на лапку, вот он испугался и ускакал. Туда ему и дорога, трусу.
— Нет, Марсель вовсе не такой! Он… ты его плохо знаешь!.. Это я виновата, это со мной все, все не так!
— Напротив, милая, ты всем хороша. Будут на твоем веку и другие женихи. Мы с мсье Эвереттом о тебе позаботимся. Ты достойна большего, чем этот великовозрастный мальчишка без пенни за душой. Забудь его, ладно?
— Забудь?! О, Фло, что же ты такое говоришь… Погоди-ка!
Трясущимися руками она открывает шкатулку и вновь достает медальон из чистого золота, но изрядно поцарапанный. Подарок от Марселя. Сестра несет медальон в пригоршне, благоговейно, как редкую жемчужину, мне же видятся две корявые устричные створки. Едва сдерживаю дрожь, когда безделушка падает мне на колени. Зачем она тут?
— На прошлой неделе я отстригла у Марселя прядь волос на память. Чувствовало мое сердце, что пригодится! Вот, погляди, — вытаскивает она из медальона черную прядь и подносит к губам. — Этого хватит, чтобы ты сделала приворот.
Я возмущена до глубины души.
— Приворот? На мсье Дежардена?
— Да, Фло. Пусть ему осточертеет Франция и он воротится сюда, ко мне. Верни мне моего любимого.
Опустившись на колени перед моим креслом, она с мольбой заглядывает мне в глаза — и я вижу себя. На том раскаленном добела перекрестке, перед облитой ромом и усыпанной табаком корягой. Неужели я тоже выглядела так нелепо и жалко?
— Если ты заинтересована в возвращении Марселя, почему бы тебе не сделать приворот самой? Ты крутилась рядом, когда Роза учила меня колдовать. У тебя получится не хуже моего.
— Нет, не получится! Тебе великая сила дана, ведь ты мамбо, ты избранница Барона, ты…
— Немедленно замолчи! — встряхиваю ее за плечи, пока она не назвала имя, которое я не считаю своим.
— Пожалуйста, Флоранс, что тебе стоит? Помнишь, ты сделала гри-гри тому негру-недоумку, груму в «Малом Тюильри», а потом неделю хвост распускала? Похвалялась, какая ты умница-разумница, как человеку помогла. Почему же ты не хочешь помочь мне, родной сестре?
— Роза говорила, что приворот — не детская забава, с такой магией шутки плохи, — втолковываю я. — Она источает сердце, лишает покоя, от нее попросту сходят с ума. Приворотом можно спасти семью, вернув загулявшего мужа, но никогда, ни при каких условиях не следует делать приворот на человека, который… который тебя совсем не любит.
Голова Дезире дергается назад, как от пощечины, и на щеках проступают алые пятна с неровными краями. Сестра встает, поправив сбившийся набок турнюр, и смотрит на меня сверху вниз, долго и молча. От тягостного молчания мне хочется втянуть голову в плечи, но я знаю, что должна быть тверда. Когда-то я принесла за нее жертву и намерена получить все, что мне причитается.