Я читала правительственное сообщение о присуждении ему вторично звания Героя Советского Союза, как мертвая, словно это обо мне говорилось «посмертно»… Автомат, который передавал с борта корабля последнюю радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а потом…

Автомат сгорел, у него плавились предохранители, и он передавал что-то странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений. У меня тоже сгорело… сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала, что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни, рвать на себе волосы, плакать, кричать… Теперь я знаю, что горе – это пустота, отсутствие всего, что существует, даже жизни…

А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, и, смеясь, смотреть в его щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он узнает это без всяких слов? Зачем, если он никогда больше не придет, если я никогда не услышу его голоса, не ощущу его запаха, отдающего табаком, кожей и немного бензином?.. Зачем?

Я хожу как с закрытыми глазами, натыкаясь на предметы и на людей, иногда на Бурова в лаборатории и тогда с ужасом отстраняюсь. Ведь он открыл Б-субстанцию… Более того, он уверил, что она опасна на Солнце, и побудил тем корабли-перехватчики лететь к Солнцу. Впрочем, ведь я сама помогала ему: мыла посуду, таскала тяжелые катушки проводов, вела журналы наблюдений… А если он не прав и никакой опасности Солнцу не было?.. Если жертва отца напрасна?

Две недели я жила во мгле. И мне страшно теперь, что мгла начинает рассеиваться, что жизнь вопреки всему существует и может затянуть меня своими неумолимыми зубчатыми колесами…

Мама сказала, что я не имею права быть такой парализованной. Папа отдавал жизнь во имя жизни.

Да, это так! Перестал биться измеряемый Автоматом пульс, и вскоре на Земле затрепетал новый пульсик беспомощного существа, которое словно пришло взамен.

Оно родилось, это слабенькое крохотное существо, которое ни в чем не было повинно, родилось в одном из московских родильных домов… И вот, оказывается, подчиняясь условностям жизни, я обязана, понуря голову, идти и приветствовать появление нового человека, рожденного далекой и чужой мне теперь женщиной.

Я подчинилась, потому что мне было все равно. Мне было безразлично, что Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его насмешливость и злость, он стал трогательно внимателен. Если бы я переключила рычаги своей «машины времени» на вчерашнюю девчонку, я вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, однако сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.

Ладнов пошел со мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я прятала в них лицо, чтобы не было видно, когда реву. Со мной это случается сейчас каждую минуту. Ладнов покорно шел рядом – я не захотела ехать в его машине – и говорил, говорил, говорил… Я только слушала его далекий голос, не распознавая слов, но угадывая мысли, которые он, может быть, не решался высказать. Ладнов жалел меня. Оказывается, я была нужна ему. Он и Бурова не признавал, сказал, что Сергей Андреевич слишком много взял на себя… Ладнов недолюбливал Бурова, потому что я была нужна ему.

А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце. Неужели и в этом виновен Буров?

В приемной родильного дома мы встретились с Сергеем Андреевичем. Я пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре… Боясь взглянуть на Бурова, я отдала ему цветы, чтобы он передал их вместе со своими.

Значит, он все-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?

Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.

– Как трогательно, что Лену на работе так все любят, – сказала она, величественно кивнув нам.

– Как ваш ревматизм? – едко осведомилась я. Ревматизм у нее был выдуман, чтобы подчеркнуть ее «арктические заслуги».

Калерия Константиновна сделала самоотверженное лицо и посмотрела на меня.

– Ах, дитя мое, – сказала она. – Что в моей трагедии!.. Ведь у вас такое горе. Какой ужасающий несчастный случай.

Слезы у меня высохли.

– Это не несчастный случай, – резко возразила я, – он сделал так, чтобы не погасло Солнце.

– Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце – и вдруг погаснет. Многие ученые ведь до сих пор еще не согласны с этим.

– Да, погаснет, – упрямо сказала я. – Может погаснуть.

– Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.

Я ненавидела ее.

Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен был быть.

– Я все решила, – объявила Калерия Константиновна. – Ребенка буду воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин прославил ее на весь мир.

Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно запакованную.

Няня привела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояли мягкая мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и указывала няня.

– Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.

Я не поняла ее. Почему – мама? Разве она пришла?

Но речь шла о Елене Кирилловне.

– Можно пройти к ней? – глухо спросил Буров.