— Можно окно открыть? — я очнулся. — Я плохо переношу табачный дым.

— А вы почему так решили? Видели кого-то?

— Нет, не видел, но подумал, ведь он долго целился. Мне показалось, очень долго. Понятно, на самом деле, секунду, но автобус будто подъехал к траектории. И потом странно, — сказал мужичок, вздрагивая, наверное, еще раз все вспомнилось, — он ведь стрелял в автобус, а даже отверстия вы не нашли.

— Он мог промахнуться.

— Отдача, да конечно. Но как вам версия? Ведь может же быть такое?

По мне, он целился в лобовое стекло, резко поднял руку и выстрелил, выждав от силы полсекунды. Да, рука не двигалась, цель он подпускал, меня так же учили. Или, если брать в расчет слова мужичка, упускал? Я поднялся, открыл фрамугу. Проверить эту версию не представляется возможным. Возле перекрестка трава регулярно косится, следов на ней не оставишь. Если кто и отбежал, мог оглянуться, увидеть, что произошло и спокойно пойти по своим делам. В суматохе после выстрела о таком никто не вспомнит. Но кто это мог быть? Да и мог ли быть вообще?

Отец всегда говорил, что месть — удел «слабых, подлых людишек», никогда нельзя опускаться до отмщения, воздать по заслугам может только суд, только суд, разобравшись во всех тонкостях происшествия, может решить, виновен ли этот человек и какого наказания заслуживает. А месть сразу убивает обоих: и неважно, кто из них палач, а кто жертва, оба перестают быть. Один — потому что убит, другой — потому что убил самого себя. Когда пойдешь по моим стопам, помни, что и ты не суд, и не позволяй себе даже в мыслях подобного. Ты понимаешь, сын?

Кажется, отец никогда не называл меня по имени, только так, и я его именовал исключительно отцом, мне это нравилось. Вроде бы мы с ним не то что на равных, но на одной доске. Я похрустел костяшками пальцев, кому сейчас его слова? Даже я их перестал слышать, прежде внимательный настырный ученик, быстро сломался и пошел своей дорогой. И только ночами прошу прощения и жажду слова. Прежнего, твердокаменного, — как единственную точку опоры в расползшейся жизни.

— Старик бы не опустился до такого. — Зря я произнес это вслух, мужичонка вдруг вскочил и заговорил о пользе мести, о единственном способе, который еще только и может унять нынешний беспредел. О необходимости разрешить ношение оружия — да, первые несколько лет одна стрельба и будет, но зато потом все отморозки исчезнут. Дарвиновский отбор — он самый справедливый, никакой суд не заменит. Да что сейчас суд, полиция, прокуратура — все сгнило, везде такие же отморозки, их самих чистить и чистить.

— Вы сейчас до статьи договоритесь.

Он резко смолк, по-том сдавленно попросил прощения. И вышел, позабыв о протоколе, который я так и не стал заполнять. Следом зашел Диденко, довольно смурной.

— Звонил в прокуратуру, дело возбуждено не будет. У них там очередная проверка на вшивость. Вчера председатель Следственного комитета устроил публичный разнос своим холуям, вот прокурорских и трясет. А жаль, мне бы лишняя «палка» не помешала, до конца месяца всего ничего, а еще пятнадцать до плана, а его ж перевыполнять надо. — Он вздохнул и спросил неожиданно: — Слышал, наш министр просил всех, не прошедших, вернуться. Вроде как амнистировал. Может, придешь?

— Ты это всерьез? — Он кивнул. — Наверное, нет.

— Знаешь, я… хотя нет, от тебя другого не ждал. — Все равно обиделся. — Да и опер ты был неважный. Все тебя выручать приходилось. — Он напомнил, как получил четыре пули разом, закрывая меня во время штурма притона. А едва очухавшись в больнице, завидев меня, заулыбался во всю ширь, словно ради только этого и встал на пути очереди.

— Я уж давно отрезанный ломоть. Вот правда, не смог бы вернуться.

Он махнул рукой, Стас вспыльчив, но отходчив. Спросил насчет свидетеля. Я рассказал.

— Несерьезно как-то. Столько лет готовился, а решил стрелять в самом неподходящем месте. Нет, тут в красном автобусе надо искать причину.

— Я смотрю, ты все же заинтересовался.

— Да дурь в башку лезет. И старик тоже странный. Чего ему надо? Теперь уж не скажет. — И, перескочив, тут же: — Зато твой вон как растрепал. И гниль, и подонки, и вообще не пойми кто. Будто все мы тут злобные пришельцы, от которых никто не знает, как избавиться. Как будто в той же стране не жили, в те же школы не ходили, в одном дворе не росли. Жен, детей не имеем. Чужие, для всех чужие. Пришельцы. — И гаркнул: — Да в зеркало надо смотреть! Вот эта сопля посмотрела бы — и мента бы там увидела. Решал всё, что ему можно. И того убить, и у этого отобрать, и так поделить, и чтоб никто не мешал. Ну и чем он нас-то лучше, чем?! Тем, что он мечтает, мы делаем?

Он помолчал и совсем другим голосом закончил:

— Вот старик, да, он инопланетянин. Попал к нам без скафандра и все, каюк. А мы… нет, мы-то аборигены. Плоть от плоти, не отдерешь теперь, так что мучайтесь, никуда не денемся. За себя стоять будем.

— До упора, — едва слышно добавил я. И, оторвавшись от стены, поплелся к двери. Диденко ничего не сказал, даже не кивнул в ответ на мое прощание. Я вышел и пешком двинулся к перекрестку.

Пустота охватила теплым одеялом. Так и брел в ней, без мыслей, без чувств, пока не добрался до места. Остановился посреди перехода, ровно на том самом месте, где увидел, как достает из кармана «Вальтер» и целится старик.