— Дай договорить! Во-первых, не думать, а вспоминать! А во-вторых, поле вообще много чего может! Может менять любые физиологические функции. Давление, пульс, слух, зрение. Может ослаблять внимание, вгонять в депрессию… Даже кожную болезнь вызывает — ты знал? Все зависит от того, какое оно и на что действует. По крайней мере, биоэлектрическая активность мозга от него может меняться — а значит, не так, как обычно, работают и память, и внимание, и психика. Это все — то, что мне известно сейчас, когда я погрузился в тему и начитался всякой всячины. А теперь — то, что я допускаю. Даже назвал бы это предварительным диагнозом, если это касалось бы моей области знаний. Но это касается той области, где не то что я — великие ученые умы еще ничего не решили…

— Ну говори уже, давай свой предварительный! — Лысый бросил кисть и яростно тер руки ветошью.

— Так вот. Я думаю, что твое поле хоть и слабосильное, но все же на близком расстоянии способно воздействовать на мозги окружающих — как электроды на крысу. В результате в этих мозгах возбуждаются нейроны, отвечающие за вторичную память. И вынимают из этой памяти… то, что из нее вынимается. То, что было записано на «жестком диске».

— А что — за то или иное воспоминание отвечают отдельные клетки?

Он даже сбил мне дыхание. Воткнул, понимаешь, свою мыслишку прямо между моими!

— Нашел… Нашел что спросить. Уфф!.. Я ведь не невролог! Хотя тут и невролог вряд ли что достоверное тебе скажет. Не договорились еще на этот счет. Одни считают, что информация действительно хранится в отдельных нейронах, другие — что она — в электромагнитном поле, которое производит мозг. Третьи…

— Понятно. — Лысый опустился на диван, как приговоренный к пожизненному опускается на скамью подсудимых. — И сделать, конечно же, ничего нельзя?

— Ну… Ну… Тут надо подумать. Ведь мы знаем теперь, где искать!

Он смотрел в пол, все так же теребя ветошь.

— А ведь мне уже тридцать семь.

— Но…

— Слушай, давно хотел тебя спросить! А как это — с женщиной? Когда по-настоящему…

Я пожал плечами, старательно — наверное, слишком старательно — изображая равнодушие.

— Да ничего особенного. Ну, почти так же, как и сам с собой. По крайней мере, нам, докторам, все одно.

— Неправда. Я видел. В интернете, в этих фильмах — там все по-другому.

— Да там актеры! У них понарошку…

— Понарошку?! — Он исподлобья посмотрел мне в глаза. — Это моя жизнь понарошку!

Я почувствовал себя освистанным клоуном. И почему я ждал, что он будет ликовать от моего открытия? Типичное заблуждение врачей — да и многих других ученых, наверное. У нас был в клинике такой случай. Рентгенолог обнаружил в носовой пазухе пациентки личинку — дрянь какую-то кампучийскую, которую она привезла с экзотического курорта. Выскочил из кабинета радостный, как будто ему «Нобелевку» дали. «Смотрите, говорит, — как хорошо она у нас получилась!» А тетка — в обморок…

— Ладно! — вдруг воскликнул Лысый. — Когда там у него вернисаж-то?

— Да уже вот-вот! — я был рад перемене темы. — Двадцать третьего, что ли… Сейчас посмотрю!

— Да я не об этом. Та работа, из спальни, выставляется?

— Не знаю. Но, судя по тому, что он торопится…

— Вот и отлично! Тогда к тебе просьба! Договорились — выполняй!

— О чем договорились-то?

— Все о том же! О картине, которую с ним напишу!

— А ты разве не написал? Это вот что такое?

— Остался последний штришок!

И изобразив штришок рукой, Лысый метнул ветошь на ст…

…ол, кресла, полки, кровать, окно, темное небо в окне, духота и легкий запах соседского курева в туалете. Все точно так, как помнил. Параноидально точно. Стало быть, никто про это место не знает — по крайней мере, пока. Здесь будет форпост. Землянка. Здесь буду жда… Я проваливаюсь, не успев даже произнести про себя это столь короткое по форме и столь длинное по сути слово. И не могу выбраться из ямы до следующего обеда. Впрочем, «обеда» — сильно сказано: последний таракан тут повесился два месяца назад. На пути из магазина впервые смотрю туда.

И сразу — шальное: а ну как сунусь? Отгоняю: рано пока. Но идея — репей. «А вдруг сразу все узнаешь? Или, может, ты просто боишься узнать?» Держусь еще сутки. Потом не выдерживаю. А там — эх, кто бы осмелился сомневаться! — тот же злой домофон. И нем, и глух закрытый подъезд. Час, а может, и больше, шатаюсь около него, время от времени покалывая себя сомнением: а тот ли теперь это дом? Наконец дверь открывает девочка лет десяти. Она не то удивленно, не то испуганно смотрит на меня своими черными глазами — огромными из-за толстенных линз очков, а потом соскакивает с крыльца и исчезает за углом. Ручка двери — в моих торопливых руках.