— Не волнуйтесь. У Айви на полочке стоят фотографии, ваши и вашего брата, вы на них помладше, чем сейчас. Она будет счастлива вас видеть. Она всегда рассказывает про вас и Эдди. Думаю, она сейчас в своей комнате. Я провожу вас.

Мы пошли по коридору. Полы были покрыты серым линолеумом, воняло мочой и хлоркой. Я начала волноваться. Окажется ли Айви такой же старой и опустошенной, как эти люди? Мы прошли мимо комнаты, из которой доносилось завывание. Я увидела очень старую женщину, которая лежала поверх застеленной узкой кровати, на боку и как-то скорчившись, точно розоватая ракушка, поставленная на ребро. Она продолжала завывать, как испорченная пластинка, застрявшая на одном месте. Когда мы проходили мимо, моя провожатая поздоровалась с ней на ходу.

— Что она говорит? — спросила я, хотя теперь уже совершенно четко слышала ее стенания: боль, боль, боль.

— Она все время так делает. Иногда выкрикивает: «Я проклята, я проклята» — или еще как-нибудь жалуется. Смотрите, здесь у них парикмахерская. — Большой смуглой рукой она быстро распахнула дверь, и моим глазам предстала похожая на тюремную камеру комната, в которой были только раковина и стул. — Парикмахер приходит каждый месяц, можно сделать перманентную завивку или покрасить волосы. А вот и комната Айви. — Она тихонько постучалась, а затем толкнула дверь со словами: — Смотри, Айви, к тебе пришли.

Айви сидела в большом кресле рядом с кроватью, лицом к окну. Она не читала, не смотрела телевизор, не складывала головоломку. Она просто сидела, неподвижная, тихая и такая нежная, что возникало чувство, что нужно перейти на шепот и преклонить колени, будто она святой человек, переживающий момент духовного просветления. Она была маленькой и худенькой, и абрикосовое с голубым платье в цветочек сидело на ней очень свободно. Когда мы вошли, ее худенькие руки слегка дрогнули, как испуганные ветви при внезапном порыве ветра. Она повернулась к нам в каком-то неловком волнении, будто мы ее разбудили, и прищурилась, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Что? — сказала она сердито, впиваясь костлявыми руками в подлокотники.

Женщина подтолкнула меня вперед, громко прошептала: «Это Манон» — и закрыла дверь, оставив нас наедине.

— Манон? — Голос Айви взлетел вверх и словно бы растаял.

— Привет, Айви. — Я наклонилась и взяла ее за руку. Рука была вся в веснушках.

— Манон? — повторила она и крепко сжала мою руку, а другую руку, которая сильно дрожала, поднесла ко рту. Бледная и встревоженная, она пытливо вглядывалась в мое лицо. Потом она отвернулась и посмотрела в окно, по-прежнему касаясь своих губ трясущейся рукой.

— А я думала, что сплю. — Когда она снова на меня посмотрела, в ее почти бесцветных старческих глазах стояли слезы.

Вот я и встретилась с Айви, и со мной происходило что-то странное. Словно кто-то сжимал мое сердце, и от этого глаза наполнялись слезами. Я уже давным-давно не плакала и оттого чувствовала ужасную неловкость. Я вся покраснела, вытерла глаза и стала дико озираться, потому что мне казалось, что надо немедленно что-то сделать, а не стоять просто так, с глазами, полными слез. Айви потянулась ко мне, и я тут же очутилась в ее объятиях, прижалась щекой к ее щеке, дряблой и мягкой, как застиранный носовой платочек. От Айви пахло лавандой и мылом, ее глаза сияли, она легонько похлопывала по краю кровати, приглашая меня присесть.

— Смотри! — воскликнула она, гордо указывая на книжную полку.

Полка могла бы считаться пустой, если бы не три фотографии в рамках и не маленькая серебряная урна. На одной из фотографий, сделанной на Рождество, были мы с Эдди. Я там была с загипсованной рукой. Я ее сломала в школе, когда пыталась раскачаться на веревке, а потом, отпустив ее, совершить полет. Полет у меня действительно получился, на одно короткое мгновение мне удалось застыть, раскинув руки-крылья, в воздухе, подобно ласточке, подобно горделивому орлу из бальзового дерева. Но потом последовало приземление. Я плюхнулась животом на землю и с хрустом ударилась об нее руками. Но сломалась только одна, и я не плакала, потому что все, кто был на детской площадке, смотрели на меня.

В другой руке я держала куклу. У нее на животе была кнопочка, и, если на нее нажимали, волосы куклы укорачивались, исчезая в дырочке у нее на макушке. При желании волосы можно было снова удлинить, для этого нужно было просто их потянуть, но я их обстригла мамиными маникюрными ножничками, чтобы проверить, будут ли они расти. После этого они уже не росли, и кукла стала выглядеть как панк. Когда мама это увидела, она сказала, что мне нельзя давать ничего хорошего, потому что я все уничтожаю, а я совершенно не хотела уничтожать куклу.

На этой фотографии Эдди был в красных шортах. Он стоял, задрав подбородок, и выглядел весьма самодовольно, без каких-либо на то особых причин, ведь никакой куклы у него не было. Как это на него похоже, подумала я и вздохнула.

Рядом стояла свадебная черно-белая фотография Айви. Бенджамин, высокий и гордый, держал в одной руке белые перчатки, а другой, с видом собственника, обнимал молодую жену. Айви держала букет лилий. Она спокойно улыбалась. У ее ног пенилась фата. На Айви было атласное платье цвета слоновой кости, на каждом рукаве по пятнадцать маленьких пуговок. Она сама сшила это платье.