— Эй, Ками, мы тут собираемся компанией по выходным после закрытия. Я хочу, чтобы ты тоже к нам присоединилась.

Не успел я закончить свое предложение, как она уже отрицательно закачала головой.

— Спасибо, но нет. Мне надо будет уйти. Может, в другой раз.

Она ответила отказом, но я видел сожаление на ее лице. Возможно, ей хотелось пойти. И она хотела быть рядом со мной так же сильно, как и я хотел быть рядом с ней.

Я сделал шаг вперед, прикоснувшись к ней рукой.

— Ты уверена, что не хочешь? — спросил я, глядя ей в глаза и удерживая ее на месте.

Она не могла отвести взгляд. Да я бы ей и не позволил. Я услышал, как она задержала дыхание, и на какое-то время между нами повисло молчание. Никто из нас не говорил ни слова. Что тут было сказать. Ее ответ был очевиден. Я видел его в каждом ее вздохе. Мы стояли так близко, что наши ароматы смешивались, создавая наш общий неповторимый запах. Ками хотела меня, и, будь я проклят, если позволю ей отрицать этот факт.

— Почему ты это делаешь? — нахмурившись, спросила она.

Ее глаза сузились в маленькие щелочки. Она сделала шаг назад, и связь между нами оборвалась.

— Делаю что?

— Смотришь на меня так. Как будто сканируешь. Это... нервирует.

Мои губы скривились в улыбке, и я снова подошел к ней. Что-то во мне перевернулось, когда она не сдвинулась с места.

— Я не сканирую тебя, Ками, — произнес я ей на ушко так тихо, чтобы меня не услышали посторонние. Мои слова предназначались только для нее. — Я изучаю тебя. Я стою здесь, задаваясь вопросом, какого черта, у этой красивой девушки вселенская печаль в таких прекрасных зеленых глазах. И спрашиваю себя, почему я хочу, нет, должен знать, что заставило ее так грустить. И что я могу сделать для того, чтобы забрать эту боль всю до капли. Мне важно разгадать тебя. Не отталкивай меня, чтобы я мог правильно со всем этим разобраться.

Ее губы приоткрылись, а глаза распахнулись от удивления. Я продолжал смотреть в эти изумрудные омуты, готовый утонуть в них, лишь бы удержать их владелицу здесь, рядом с собой. Она проглотила ком в горле.

— Ты сам не знаешь, о чем говоришь, — прошептала она.

— Нет? Тогда скажи мне, что я не прав. Скажи мне, что это, — я показал жестом между нами, — плод моего воображения. Как бы ты не старалась отрицать, но тоже это чувствуешь. Скажи мне, что это чувство всего лишь влечение, и я оставлю тебя в покое.

Ками подошла ко мне так близко, насколько было возможно. Мой решительный взгляд встретился с ее жестким.

— Ты ошибаешься, Блейн. Я ни черта не чувствую к тебе. И никогда не чувствовала.

Она отступила назад и, развернувшись на каблуках, скрылась в служебном помещении. Я все еще стоял за стойкой, потрясенный и лишенный дара речи, когда Ками вновь появилась со своими вещами. Она молча прошла к своим друзьям. Они сидели за одним из столиков и праздновали сегодняшнюю победу на прослушивании, которая давала им возможность еженедельно выступать в «Глубине».

Когда Ками выходила через двойные двери, то даже не оглянулась. Но я уже увидел ее реакцию. Она была загнана в угол безжалостной правдой, и отчаянно от нее убегала.

Но будь я проклят, если позволю ей уйти.

Я не разговаривала до пяти лет. Не потому, что не умела, а потому что боялась спровоцировать отца. Моя мать часто получала пощечины и удары по лицу, когда открывала свой рот. Я знала, какие последствия могут нести ее слова до того, как начала понимать, что она имела в виду, когда их говорила. Я не хотела, чтобы меня постигла та же участь, однако понимала, что это было неизбежно. Молчание не могло избавить меня от побоев надолго.

Мой отец был далеко не дурак. Он знал, что синяки вызовут вопросы, которые гарантированно потребуют объяснений. Поэтому, несмотря на то, как сильно он меня ненавидел, и до какой степени мое существование было ему отвратительно, он, как правило, воздерживался от того, чтобы оставлять телесные повреждения. Вместо этого он выбрал для травли мою юную, хрупкую психику. Невидимые шрамы не заживут никогда. Они следуют за мной из детства как дурное предзнаменование, портя все отношения, которые я пыталась построить. Но они же являются защитной оболочкой для моего эмоционально искалеченного разума, выступая гарантами того, что я больше никогда не останусь потерянной, одинокой и дрожащей от страха. Я цепляюсь за них, позволяя рубцам образовать стену вокруг моего сердца. Они удерживают боль внутри, не давая ей полностью меня поглотить.

У нас был шкаф для верхней одежды, который очень любил отец. Я помню этот шкаф, потому что в нем никогда не висела одежда. В нем отец подвешивал мою мать. Она была обнажена и плакала, со связанными над головой руками. Я помню, как он смеялся над ее слезами, как его возбуждала ее слабость. То, что он делал с ней, в нескольких метрах от своей дочери было бы немыслимо для всех. Но не для меня. Я была невольным свидетелем каждого чудовищного акта. Я сидела, парализованная собственным ужасом, не в состоянии убежать и спрятаться. Словно я была заморожена этим страхом. Он охватывал все мышцы и суставы, отнимая способность двигаться и заставляя жить в самом кошмарном сне с широко открытыми глазами. Я прекрасно знаю это ощущение, потому что я жила с ним каждый проклятый день моего детства.