Он остается жить в своей маленькой комнатке, в «мешке» — и добивается в конце концов полного разоблачения всей банды и ее покровителей. Рабочие переходят из подвалов в верхние этажи. Сам он переселяется последним.

И в этот трудный период, как и прежде, общественная деятельность Островского сочетается с напряженной учебой. В ней — его будущее; он хорошо это понимает.

«Лозунг для каждого приходящего: «Читай». Читают до заплетения языков. Глотаю ускоренно, ненасытно все то, от чего отстал. Этот лозунг «читай» является генеральным…»

Он заставляет читать подопечных ему комсомольцев («это им и мне полезно»), друзей, родных. От строки до строки ежедневно прочитывается «Правда». Из Ленинграда А. А. Жигирева посылает ему комплект журнала «Большевик», и он благодарит ее: «Присылку «Большевика» приветствую. Даешь, Шурочек, даешь!»

Ему необходимо было ощущать постоянную связь с миром, знать обо всем происходящем, слышать голос Москвы.

Друзья достали ему старый одноламповый радиоприемник, в котором нехватало многих частей. Своими руками Островский разобрал его; давнее пристрастие к технике помогло быстро— наощупь— понять схему. Он писал приятелям, перечислял недостающие детали, просил поискать их и прислать ему в Сочи. В то время он уже почти совершенно потерял зрение, глаза его были постоянно скрыты за темными очками. И все же приемник был собран. На это ушло у него полтора месяца. Закончив работу, он написал А. А. Жигиревой:

«Если бы ты была здесь, то назвала бы меня идиотом и надрала уши. Подумай, будучи слепым, ни черта не видя, взялся собирать приемник из такой дряни и кусков, где и видящий запарился бы. Сколько я крови испортил! Ну, какая работа наощупь! Ну его к чорту! Когда кончилась эта канитель и одноламповый приемник был собран, я заклялся на всю жизнь больше этого не делать».

Преодолевая все трудности, Островский заканчивает заочно курс комвуза.

Зрение его ухудшалось катастрофически. В глазах была нестерпимая колющая и режущая боль, точно они засыпаны мелкой стеклянной пылью.

В октябре 1929 года он отправился в Москву, чтобы в девятый раз подвергнуть себя операции (восемь операций уже перенесено). Это последняя попытка восстановить зрение и подвижность суставов предпринята, чтобы впредь не укорять себя за то, что им не был дан бой на еще одной, последней позиции.

Больной попадает в терапевтическую клинику 1-го МГУ. Он рассчитывал пролежать здесь недолго, однако пролежал шесть месяцев и впоследствии назвал их «кошмарными»…

В Москве в том году наступила ранняя зима. Вскоре после приезда Островский простудился, и когда уже лег в клинику, у него открылся жесточайший грипп, а затем плеврит. Оправился он лишь к концу февраля 1930 года.

Оперировать глаза оказалось невозможным; воспалительный процесс затянулся на несколько месяцев.

Врачи предложили удалить Островскому паращитовидную железу, надеясь таким образом вернуть суставам подвижность. 22 марта 1930 года Островскому сделали операцию; эта операция длилась два часа, прошла болезненно и крайне неудачно.

Очнувшись после наркоза, больной заметил волнение медицинского персонала. Выяснилось, что зашив после операции рану, врачи оставили в ней тампон. Нужно было немедленно его вынуть. Для этого больного следовало еще раз подвергнуть действию наркоза. Но это было опасно для его сердца. Островский успокоил хирурга. Он сказал: «Делайте операцию без наркоза, я выдержу». Рана была вновь раскрыта и тампон удален. Оперируемый не издал при этом ни одного звука.

«Привезли Николая из операционной в палату еле живым, — писала его жена. — Восемь дней температура 38, 39, 40°. Есть не мог. Я дежурила у него несколько ночей» [50] .

Ольга Осиповна сообщала позже:

«Он после последней операции еще хуже себя чувствует, у него челюсти очень болят. Как видно, при операции ему перерезали нерв, и он с трудом ест, и что ни раз, то ему труднее… Коля сильно похудел и осунулся… Собирался сам тебе написать, но руки его не двигаются, и он сказал: «Забери эту бумагу, я не могу, нет сил» [51] .

После этой операции Островский категорически отказывается от каких бы то ни было дальнейших операций, в том числе и от операции глаз.

— Точка. С меня хватит. Я для науки отдал часть крови, а то, что осталось, мне нужно для другого, — говорил Николай» [52] .

В апреле 1930 года он покидает клинику 1-го МГУ. 30 апреля Островский в письме к Р. Б. Ляхович подводит итог пережитому:

«Итак, я, получив еще один удар по голове, инстинктивно выставляю руку, ожидаю очередного, гак как я, как только покинул Сочи, стал учебной мишенью для боксеров разного вида, говорю — мишенью потому, что только получаю, а ответить не могу. Не хочу писать о прошлом, об операции и всей сумме физических лихорадок. Это уже прошлое. Я стал суровее, старше и, как ни странно, еще мужественнее, видно потому, что подхожу ближе к конечному пункту борьбы.

Профессора-невропатологи установили категорически— у меня высшая форма психостении. Это верно… Ясно одно, Розочка, нужна немедленная передвижка, покой и родное окружение… Тяжелый, жуткий этап пройден. Из него я выбрался, сохранив самое дорогое, — это светлую голову, неразрушенное динамо, это же каленное сталью большевистское сердечко, но исчерпав до 99 % физической силы».

11 сентября уже из Сочи он пишет П. Н. Новикову:

«О всех прошлых месяцах сумятицы не буду тебе писать. К чорту! Это сплошной клубок из боли и крови, чуть не стоящий мне жизни. Удовлетворяет меня лишь то, что я все же пока ушел от смерти, или она удрала от меня. Прибавился еще один громадный шрам, но не боевой — лазаретный, и только…»