Реза уверила нас в том, что в городе тихо, и она, Хосе, Синфа, Авибонья, мама и я поднимаемся наверх, неуверенно, словно после долгого пребывания в далекой стране. Чтобы унять жар Фарида, я веду его в мамину комнату и обмываю лицо бренди. Кладу компресс ему на лоб. У него нет сил открыть глаза, но он не спит: пальцы снова и снова скользят по моим рукам, он зовет Самира.

Эсфирь осталась внизу наедине с полумраком подвала.

Мы готовим моего учителя и девушку к похоронам. Обмывая тела, мы поем молитвы. Семь раз я омываю лицо дяди холодной водой, трижды — теплой. И, как написано, сперва мы очищаем его живот, затем плечи, руки, шею, гениталии, пальцы на ногах и на руках, глаза и ноздри.

Теплая волна грусти и радости накатывает на меня, пока я держу мраморные ледяные руки дяди в своих: он ушел к Господу. Потом я остаюсь наедине с убитым. Озарение приходит как вспышка, сказано в Зохаре. Так оно и есть.

Рана на его горле почернела. Кровь превратилась в керамическую корку.

Четырежды я омываю его пальцы, но на них все равно остаются пятна чернил. Так, как и суждено художнику, предстающему перед Богом.

Тетя Эсфирь отрезает прядь своих волос и кладет окрашенный хной локон ему на грудь.

Кто из еврейских поэтов сказал, что волосы вдовы пропитаны кровавыми слезами?

Учитель уже одет в белый халат, и мама посыпает его глаза и интимные места символической пылью Иерусалима.

Я держу Синфу за руку, пока она прощается с ним.

— Мы никогда больше не увидим его, — кивает она мне. Ее усталые, воспаленные глаза широко открыты в любопытстве, а не в печали или страхе.

— Не таким, — соглашаюсь я. — Ты снова увидишь дядю, когда он протянет к тебе руки и позовет к Богу.

Уверенность в собственных словах порождает страх, заставляющий меня закрыть глаза: я совсем забыл ощущение, возникающее в объятиях учителя.

Мы укладываем его на молитвенное покрывало и накрываем льняным саваном, сшитым мамой и Резой.

Когда его лицо в последний раз скрывается от меня, я опускаю веки, чтобы запомнить его. Теперь он всего лишь призрачная тень: я не могу уловить его взгляд. Неужели он исчезнет совсем, и я не смогу даже вспомнить его голос?

С не меньшей тщательностью мы обмываем девушку. Теперь мне помогает Реза: она отправила Авибонью играть во дворе с Розетой.

Бритеш, наша прачка, неожиданно возникает в дверях кухни. Она одарена оптимистическим складом характера, и обычно ее милое лицо сияет. Но сегодня она подавлена, ее голос звучит глухо. У нее в повозке лежит наша последняя порция белья, отстиранная и выглаженная. Она принесла нам засоленной трески длиной в человеческую руку.

Мы целуемся, и нет необходимости в словах. Тишина нашего сопереживания лежит у меня на сердце тяжелым камнем.

— Я звала вас ночью, — шепчет она наконец.

— Мы не могли ответить. Но все равно спасибо.

Мои губы снова прикасаются к ее щеке, и я оставляю ее наедине с мамой, чтобы они могли разделить свои слезы.

По соседству невозможно купить гробы, ни одного плотника из новых христиан не осталось в живых. А старым христианам я не желал платить за это. Поэтому мы переносим дядю и девушку в повозку, одолженную у вдовы доктора Монтесиньоша. Ослик принадлежит Бритеш: она настояла на этом. Когда я попытался выразить протест, она прошептала:

— Прошу, Бери, ты ведь мог бы быть моим сыном.

Страстное желание вырваться из настоящего в счастливое прошлое сильно тяготит меня. Я должен бороться с ним, чтобы исполнить свой религиозный долг. И, что гораздо важнее, чтобы найти убийцу дяди.

Эсфирь сидит в повозке на деревянном стуле, сложив руки на коленях. Волосы кое-как обрезаны под разными углами. Мама, Реза и я идем рядом с осликом. Мы выходим из Лиссабона через восточные ворота. Христиане наблюдают за нашим шествием, не задавая вопросов: все знают, куда мы направляемся. Синфа остается дома с Хосе, мужем Резы.

Многие евреи отправились на Quinta das Amendoas — Миндальную ферму. Так мы называем огромный особняк с возвышающейся посередине призрачной башней из видавшего виды мрамора в трех километрах к востоку от города. Аарон Поэжу, его хозяин, был горным евреем из Браганги, переехавшим сюда из-за того, что его альгарвийская невеста сильно мерзла в промозглом северо-восточном климате. Чтобы сохранить память о доме, они привезли с собой саженцы миндальных деревьев и каштанов и посадили их здесь. Бывший дом, превратившийся теперь в каменные развалины высотой примерно по пояс, был заброшен, а его обитатели после одного из видений Поэжу перебрались в восьмигранную башню. Как выяснилось, он увидел моряков с длинными светлыми волосами и в железных масках, завоевавших Лиссабон и предавших огню все еврейские кварталы. Грубая конструкция была дополнена башенкой на третьем этаже, служившей смотровой площадкой. Отсюда, как мы с Фаридом выяснили в один из дней наших детских исследований, видна Тежу и гранитные смотровые башни по ее берегам для предупреждения об опасности.