– Что ты хочешь сказать?

– Ничего определенного, тетя, так как ничего сам не знаю. Но что мне подумать, слыша, что ко всей этой истории неожиданно примешалось имя моего отца? Оказывается, что Дюкатель знал его?

Мадам Бетурнэ не отвечала.

– В конце концов, каким образом умер мой отец? Правда ли, что он убился, упав с лошади?

Мадам Бетурнэ колебалась несколько мгновений, потом ответила тихим голосом:

– Нет, неправда… я хотела бы, чтобы ты не знал этого, дорогой мой мальчик, но теперь, конечно, необходимо сказать тебе истину. Твой отец умер не от падения с лощади… он… он сам лишил себя жизни. Не спрашивай, почему он решился на это! – быстро прибавила она в ответ на выразительный жест Жана, – клянусь Евангелием, я ничего больше не знаю. Только один человек на свете знал истину: твоя бабушка, Люси де Моранж. Жанна, то есть твоя мать, вероятно также знала, по крайней мере часть истины, которую я начала подозревать, случайно услышав один разговор между ними. Я помню, что Жанна никогда не вспоминала прошлого, не упоминала даже имени твоего отца. Это она склонила твоего дядю передать тебе свое имя и хлопотала об утверждении твоих прав на него; она же после смерти графа продала замок Ларош, в котором ты родился. Твоя бабушка все это одобряла или по крайней мере не противилась этому. Почему все это было сделано, не знаю; знаю только, что после продажи замка твоя бабушка приехала к моей матери и просила приютить ее с невесткой у нас, в Локневинэне. Ведь Люси де Моранж и моя мать были кузинами и притом были дружны с детства. Мне нечего говорить тебе, что обе родственницы были приняты у нас с распростертыми объятиями. С тех пор смерть часто посещала наш дом. Первой умерла моя мать; за ней последовала Люси. Холера опустошила нашу деревню; тогда же умерли твоя мать и мать Луизы. Я уже много лет вдовела, и твоя бабушка завещала мне заботиться о тебе. И ты остался жить в Локневинэне вместе с нашей бедной Луизой…

– Из всего этого я все-таки не вижу, каким образом Дюкатель мог знать моего отца.

– Может быть, это можно объяснить следующим образом, – сказала мадам Бетурнэ: – Марсель умер в Берри; затем Шоншетта, как ты знаешь, провела раннее детство в замке Супиз, который также находится в Берри; твой отец, вероятно, встречался с Дюкателем, и так как смерть Марселя привела в ужас весь наш край, то очень может быть, что твое сходство с отцом, напомнив помешанному этот ужасный край, подействовало на его рассудок.

– Значит, я очень похож на отца?

– Не знаю, мой друг: ведь я никогда не видела его.

– Даже не видела ни одного его портрета?

Мадам Бетурнэ колебалась.

– Н-нет… видела. Помнишь комнату бабушки Люси в Локневинэне? Вы с Луизой называли ее «серой комнатой»; рядом с нею находится маленькая комнатка, ключ от которой бабушка всегда носила с собой. Незадолго до своей смерти она позвала меня в эту комнатку, в которую никто никогда не входил, кроме нее самой и ее старой горничной. Я увидела аналой, перед которым она молилась целые часы, а над аналоем – большое Распятие и… портрет твоего отца. Твоя бабушка была святая и, как святая, предчувствовала свою смерть. Она поблагодарила меня за гостеприимство, поручила моим попечениям твою мать, неизлечимо больную, и тебя, дитя мое. Потом она сказала: «Я вижу, милая девочка, что ты поняла горестную тайну смерти Марселя; я не прошу тебя молчать о ней всегда и при всяких обстоятельствах, так как не имею права делать такие распоряжения; но не выдавай ее, если это не будет необходимо; избавь Жана от напрасных попыток разъяснить прошлое, которое уже непоправимо. По причинам, которые она считала вполне законными, «Жанна уничтожила все следы горестного события, и даже в этой комнате, где я берегла то, что напоминало мне моего сына, ты найдешь только его портрет и платье, бывшее на нем в день его смерти…»

– А этот портрет и платье, где они? – прервал ее Жан.

– Все еще в Локневинэне. Через несколько дней после нашего разговора твоя бабушка тихо скончалась. Ах, это была смерть настоящей христианки! Ключа от маленькой комнатки я не нашла; может быть, он вместе с платьем покойной попал к ней в гроб. Я увидела в этом волю Провидения и не открывала комнаты, которую заперла сама смерть. Пока я жива, молельня Люси останется закрытой.

Жан молчал. Они дошли до бульвара Инвалидов, не обменявшись ни одним словом.

Наконец мадам Бетурнэ прервала молчание.

– Что же мы напишем Шоншетте? – спросила она.

– Мы скажем ей всю правду, – сказал Жан, – но, конечно, щадя чувства дочери. Только я думаю, что не следует упоминать имя моего отца. Подождем, пока дело сколько-нибудь выяснится. – Когда они подошли к дому на бульваре Латур-Мобур, молодой человек сказал с горестной улыбкой: – Луизин цветочек обманул нас: нас постигла неудача!

– Зачем ты сорвал его? – ответила мадам Бетурнэ, – вот что принесло нам несчастье!

Получив от Жана письмо с известием о результате его свидания с Дюкателем, Шоншетта, несмотря на все свое горе, все-таки могла разобраться в своих собственных чувствах. С трудом достигнутое душевное равновесие сразу нарушилось, потому что голос ее чуткой совести твердил ей:

«Ты любишь отца и должна любить его; и не только тогда, когда он заботится о твоем счастье, но и тогда, когда он бессознательно терзает тебя. Он болен и потому еще более достоин сожаления; его странности – последствие прежних, страданий, к которым ты сама причастна, и не тебе осуждать его, если даже его больная воля противится: твоему счастью; но тебе принадлежит право мужественно защищать это счастье».

Отсюда вытекало, что надо вторично попытать счастья: припадок сумасшествия нельзя считать ответом. Судя по последнему письму Нанетты, Дюкателю уже стало лучше; после шестидневного лихорадочного бреда его пошатнувшийся рассудок снова прояснился.

Шоншетта решила дождаться полного выздоровления отца и тогда на коленях умолять его дать согласие. Но что, если он откажет? Она чувствовала, что тогда все в жизни будет для нее кончено. Она напишет Жану, чтобы он больше не думал о ней, а сама уедет в Вернон: увидеться с Жаном значило бы безвозвратно отдаться ему. Еще недавно писала она в дневнике: «Благодарю Бога, что «он» приехал, иначе завтра я сама поехала бы к нему». Да, проститься с любимым человеком, а потом затвориться в Верноне, как в могиле, с горечью чувствуя, что эта жертва вынуждена.

Такие размышления помогли Шоншетте покорно ждать решения своей судьбы, но второе письмо Жана, уже из Локневигона, своим лаконизмом снова нарушило ее сравнительный покой.

«Ваш отец сам написал мне, что желает, еще раз повидаться со мной. Немедленно еду в Париж и при первой возможности сообщу Вам о результате свидания. Надейтесь и молитесь за нас обоих!»

Ничто так не убивает мужества, как ожидание и неопределенность. Военным хорошо известно, что никогда нельзя положиться на дух отряда, целую неделю проведшего в ожидании нападения. Получив письмо Жана утром, Шоншетта весь остальной день провела в лихорадочном возбуждении. Вечером, измученная тревогой, она пришла в библиотеку, находившуюся рядом с ее собственной комнатой, и уселась в кресло, тщетно стараясь сосредоточиться. Что осталось от той мужественной Шоншетты, которая еще накануне храбро смотрела прямо в лицо судьбе и думала, что в состоянии совладать со своим сердцем?