— Это ужасный шок, — сказал Питер, садясь.

— Тебе ещё хуже.

— Почему ты так говоришь?

— Тебе же пришлось видеть тело.

— Да. И меня действительно тряхануло. На ней был один их этих бретонских воротничков, как у тебя. Я так понимаю, весь Лондон их носит?

— Нет, но я дала ей несколько своих. Они так ей шли.

— А!

Он замолчал. Харриет сидела абсолютно неподвижно, ожидая, расскажет ли он ей о расследовании. Конечно, он мог не захотеть, и она, конечно, не собиралась расспрашивать. Но если бы он не захотел, что-то оказалось бы утраченным. Возможно, он думает, что ей не перенести обсуждения жестокости по отношению к тому, кого немного знаешь. А если знаешь именно Розамунду, подумала Харриет, — это совсем другое — огромная разница. Когда раньше она оказывалась вовлечена в расследование убийства — она не рассматривала убийство бедного Филипа Бойса, который был её любовником, поскольку там была слишком сложная ситуация, а представляла мистера Алексиса, лежащего в луже крови на берегу в Уилверкомбе, [118] — она чувствовала отвращение и озадаченность. Теперь же она ощущала сильнейший гнев. Какая же это гнусность — отправить ближнего в никуда!

— Харриет, что ты имела в виду сегодня, — сказал Питер, врываясь в её мысли, — когда сказала, что ты меня поняла?

— Но не in toto, [119] Питер, — сказала она. — На это потребуется вся жизнь. Только твои детективные устремления.

— Не могла бы ты оказать мне любезность и пояснить?

Его осторожность повисла между ними как туман. Она всё ещё расплачивалась за то, что во время их медового месяца сказала, что ему, дескать, не обязательно было самому исследовать тело в подвале. Тогда возникла натянутость — или, по крайней мере, ей так показалось, — но теперь был другой случай, и он вёл разговор очень осторожно.

— Noblesse oblige, [120] не так ли? — сказала она.

— Большая часть нобилитета удивилась бы, услышав это! — засмеялся он.

— Когда я была ребёнком, в деревне жил мужчина, который был высоким и крепким, да и сильным как вол. Он появлялся словно по волшебству всякий раз, когда возникала проблема. Когда у телеги ломалась ось, или ветеринар не мог погрузить животное в грузовик, или автомобиль застрял в канаве, или нужно было срочно разгрузить кирпичи, или больную толстую женщину нужно было внести по лестнице в дом до кровати…

— Я не совсем уверен, что ухватываю твою мысль, — сказал Питер.

— Его сила была его знатностью, сказала она. — Она заставляла его помогать, используя мускулы.

— А в моём случае?

— В твоём случае ум и привилегии заставляют тебя делать так, чтобы свершилось правосудие. Это для меня абсолютно ясно. И, Питер, я не просто согласна, что ты должен этим заниматься, я восхищаюсь тобой за это. Я считаю, ты прав, что твоё положение влечёт за собой обязанности, и горжусь тем, что ты несёшь их, а не бездельничаешь.

— Ты адвокат, очень чётко формулирующий свои мысли. Когда я пытаюсь вести собственную защиту, то всегда сбиваюсь.

— Питер, ты не в суде. Кто тебя в чём-то обвиняет?

— Если не ты, то только моё тайное я.

— И, дорогой, какое обвинение выдвигает твоё тайное я против тебя? Можешь заставить себя сказать мне?

— Лишь тебе на всём белом свете. Я обвиняю себя в наслаждении титулом, почестями и привилегиями, легкомысленным автоматическим уважением, данным мне по праву рождения, и в отсутствии отдачи с моей стороны — недостаточном старании.

— Подсудимый, я оправдываю вас в этом. Вы можете покинуть суд с незапятнанной репутацией. И в конце концов, милорд, эти титулы, эти престолы и господства, — не ваш выбор.

— Это так, — сказал он. — И, Domina, я бы их и не выбрал. Я предпочёл бы начинать наравне с другими, или даже с гандикапом. А так я всегда нахожусь в ложном положении: всё, чего я добиваюсь, делается по сути нечестно, просто в результате случайности рождения.

— Не совсем всё, Питер. Когда ты добивался, чтобы я вышла за тебя, это было именно гандикапом.

— Да, действительно. На несколько кругов позади мясника и пекаря, свечного мастера и аптекаря, дядюшки Тома Коббли и всех остальных. [121] Но, по крайней мере, ты говоришь, что я могу сделать честную карьеру как суррогат полицейского. Ты не считаешь, что великий детектив — это фривольная поза, развлечение богатея?

— Нет, я считаю, что это очень серьёзно. Вопрос жизни и смерти, в конце концов. То, что я не совсем понимаю, это как всё это связано с войной. Мне кажется, что как-то тайно, но связано.

— Когда видишь, как люди умирают, — сказал он, — когда понимаешь, какой отвратительной и ужасной ценой обеспечивается мир и безопасность Англии, а затем видишь этот мир нарушенным, то видишь убийство, которое совершается из мерзких и эгоистичных побуждений…

— О, да, это я могу понять, — сказала она. — Любимый, я действительно понимаю.

— Правосудие — ужасная вещь, — сказал он, — но несправедливость хуже.

Внезапно он подошёл к ней и опустился на колени перед её стулом, обхватил руками её колени и положил на них голову. Когда он вновь заговорил, его голос заглушался складками её платья. — Дражайшая, хочешь обсудить это дело со мной? Или лучше не надо?