Дик Мэннеринг сидел один в своем кабинете, когда в дверь постучал Фрост. Заслышав этот стук, колли Мэннеринга вылетела из-под стола сгустком ликующего энтузиазма и радостно напрыгнула на Фроста, колотя хвостом по полу и разевая алую пасть.

– Чарли Фрост! Вот уж кого не ждал! – воскликнул Мэннеринг, отодвигая кресло от стола. – Заходи, заходи же – и дверь прикрой. Есть у меня подозрение, что, о чем бы уж ты ни пришел мне рассказать, для чужих ушей оно не предназначено.

– Лежать, девочка! – приказал Фрост собаке, стискивая ей морду, заглядывая ей в глаза, трепля уши; очень довольная, колли прянула назад, приземлившись на все четыре лапы, затрусила обратно к хозяину, развернулась, плюхнулась на пол, прикрыла нос лапами и скорбно воззрилась на Фроста из-под мохнатых бровей.

Фрост, как было велено, закрыл дверь.

– Как поживаешь, Дик?

– Как поживаю? – Мэннеринг развел руками. – Изнываю от любопытства, Чарли. Представляешь? В последнее время я только и делаю, что любопытствую. Насчет всего на свете. Ты ведь знаешь, Стейнз так и не объявился – исчез, как в воду канул. Мы с Холли ущелье обшарили из конца в конец, хотя какая из нее ищейка. Дали ей платок понюхать, она пулей прочь – и тут же обратно, ничего не нашла. Да-да, мне крайне любопытно. От души надеюсь, ты принес какие-никакие новости или, может, скандальную сплетню-другую, если новостей не случилось. Право слово, эти две недели ужас что такое! Давай снимай пальто – да-да, – ох, забудь ты про дождь! Ну, подумаешь, водичка – Бог свидетель, нам пора бы уже к ней привыкнуть.

Невзирая на ободряющие слова, Фрост осторожно повесил пальто так, чтобы не задеть одежды хозяина и чтобы с него не капало на Мэннеринговы галоши, выставленные под вешалкой; каждая была снабжена распоркой для обуви и сияла глянцевой чернотой. Затем гость не без робости снял шляпу.

– Гнусный денек выдался, – промолвил он.

– Да ты присаживайся, присаживайся, – пригласил Мэннеринг. – Плеснуть тебе бренди?

– Если сам будешь, то и я выпью, – отозвался Фрост: такова была его неизменная стратегия в вопросах еды и питья. Он присел, уперся ладонями в колени, огляделся по сторонам.

Кабинет Мэннеринга располагался над фойе оперного театра «Принц Уэльский»; оттуда открывался роскошный вид поверх полосатого навеса на Ревелл-стрит, и дальше за нею – на открытый океан, что просматривался между фасадами переднего ряда домов как сине-серая лента, порою отливающая зеленью, а сегодня, сквозь дождь, бело-желтая, – вода вобрала в себя цвета неба. Дизайн помещения задумывался как зримое свидетельство богатства хозяина, ведь Мэннеринг, будучи директором оперы, имел еще несколько источников дохода: как сутенер, и как шулер, и как акционер, и как магнат-золотопромышленник. Во всех этих «профессиях» он демонстрировал поразительную способность к извлечению прибыли – особенно же той, что плохо лежит, – мастерски наживаясь на чужих грешках. Об этом недвусмысленно возвещала меблировка кабинета. Стены были оклеены обоями, все комоды и шкафчики натерты маслом; на полу лежал плотный турецкий ковер; хмурый керамический бюст в римском стиле служил книгодержателем; под окном в стеклянном ящичке были выставлены три черные бабочки, каждая – размером с раскрытую ладонь ребенка.

За рабочим столом Мэннеринга висел роскошный акварельный пейзаж в золоченой раме: на картине были изображены высокий утес, косые лучи солнца, силуэт листвы лиловатого оттенка и, в туманной дали, бледный, размытый изгиб радуги из-за облака. Чарли Фрост считал картину превосходным произведением искусства, несомненно делающим честь вкусу Мэннеринга. Он любил измыслить предлог зайти к старшему приятелю, чтобы посидеть в этом самом кресле, глядя на пейзаж снизу вверх и силою воображения переносясь в дальние, исполненные великолепия дали.

– Да уж, эти две недели выдались – врагу не пожелаешь, – сетовал между тем Мэннеринг. – А теперь еще моя лучшая шлюха взяла да и объявила, что у нее-де траур! Сплошная нервотрепка, говорю тебе. Начинаю думать, что она умом тронулась. Что за удар судьбы! Когда это твоя лучшая шлюха. Что за удар! А знаешь, она ведь была с Эмери в ту ночь, когда он исчез.

– Мисс Уэдерелл – и мистер Стейнз? – Фрост, накрыв ладонями резные подлокотники кресла, кончиками пальцев водил по углублениям узора.

Красота для Чарли Фроста была более или менее синонимична утонченности. В его представлении идеальная женщина посвящает себя самоусовершенствованию, она преуспела в женских искусствах вышивания, игры на фортепиано, высушивании цветов и листьев и тому подобном; она чудесно поет, тихо читает, от констатации какого бы то ни было мнения воздерживается, она – очаровательный, бесценный коллекционный экземпляр, а превыше всего она любит быть любимой. Анна Уэдерелл не обладала ни одним из этих качеств, но признать, что Анна совершенно не походила на фантастический образ Фростова воображаемого идеала, отнюдь не означало утверждать, будто служащий банка не питал к ней никаких теплых чувств или не услаждал естество, подобно всем прочим. Теперь, вообразив Анну и Стейнза вместе, он почувствовал некоторую неловкость – почти отвращение.

– О да, – подтвердил Мэннеринг, извлекая хрустальную пробку из графина и взбалтывая жидкость. – Он купил ее на всю ночь – и еще не хватало, чтоб нагрянул констебль или еще кто-нибудь постучался! Он ее к себе домой забрал! Отели-бордели – это не для него, сами понимаете! А уж разборчив-то – подавайте ему только эту, и никакую другую, ни Кейт, ни Лиззи; Анну, говорит, и точка! А на следующее утро она – на пороге смерти, а он пропал бесследно. Прямо не знаю, что и думать, Чарли. От нее, понятное дело, никакой помощи. Говорит, ни черта не помнит до того момента, как пришла в себя в тюряге, и, судя по ее одурелому виду, я склонен ей поверить. Она моя лучшая шлюха, Чарли, – вот только дьявол бы побрал этот ее дурман: вот право, побрал бы в собственное пользование! Сигару хочешь?