Вернулся к стоящим возле столика. Запустил густой, сильный клуб дыма. Посмотрел на Дюка, как мне чудилось, отстранённо, но он от моего взгляда вздрогнул! И в эту секунду послышался звук кавалерийской трубы.

Мы повернули головы к воротам.

– Алле хагель! – негромко сказал Готлиб. – Да здравствует его величество король.

– В каком смысле? – спросил пьяненький прокурор.

В ворота внеслись четверо всадников. Один в форме королевской егерской почты. Двое в форме офицеров кавалерии. И один в такой родной, привычно-знакомой форме Робертсона.

– Радуйся, – сказал я прокурору. – Сегодня ты триумфатор.

– В каком смысле?

– Сейчас узнаешь. Идём.

И мы поспешили пробраться к помосту.

– Кто из присутствующих здесь – прокурор? – спросил почтальон.

– Непременно, – ответил прокурор и, покачнувшись, шагнул.

– Приказано огласить вслух, – сообщил ему егерь и подал свиток с небольшой алой печатью.

Прокурор снял печать, развернул послание. И, в гробовой тишине, выхватывая фразы, стал громко читать:

– Английскому моряку!.. Бэну Бэнсону!.. Объявляется полное прощение за всё сделанное им!.. Утверждается полная свобода воли и действий!.. Король Георг Третий…

Словно пушечный выстрел ударил над плацем крик шалый и яростный. Толпа визжала, орала, качалась в давке.

– Готлиб! – нашёл я его взглядом. – Портфунт с серебром с тобой?

– Здесь!

– Давай!

И, выхватив у него тяжёлый портфунт, я вскочил на несработавший эшафот. Растянув шнур, схватил измазанную мясным жиром руку Бэнсона и насыпал в неё холм из шиллингов.

– Бросай! – сказал я ему.

– Куда? – не понял он.

– Они пришли посмотреть на смерть, а смерти нет. От чего они теперь орут? От радости или разочарованья? Не будем гадать, пусть орут только от радости. Бросай!

И Бэнсон, широко размахнувшись, облил толпу серебряным коротким дождём. В первый раз мало кто понял, но, когда я вновь наполнил ему пригоршню, все дружно, пытаясь поймать блескучего мотылька, вскинули руки вверх. Настоящее, полновесное серебро летело к воющей от восторга толпе, и я видел, что некоторые солдаты едва сдерживают себя, чтобы не наклониться и не поднять монеты, катящиеся к их ногам.

– Ещё по кружечке выпьем? – доверительно сказал я прокурору. – За твой триумф.

– А это триумф?

– А ты не слышишь?

Мы не прошли бы сквозь воющую толпу, если бы Бэнсон не воспользовался приёмом, отлично сработавшим у него в индийской таверне, где Стоун набирал моряков. Швыряя монеты влево и вправо, он заставлял людей бросаться туда, освобождая таким образом нам коридор (только в Мадрасе он оперировал не монетами, а бочонком с вином).

Дошли до карет. Я вытянул из руки прокурора лист с помилованием. Сказал:

– Не только немую из Эксетера. Но и ораторствующего из Плимута. Будь здоров.

Бэнсон и я сели к Симонии. Если даже предположить нечеловеческие отчаяние и ярость – Дюк в королевскую карету стрелять не прикажет.

Круто заворачивая лошадей, выехали, выехали, выехали из казарм!

Скачку врубили бешеную. Спустя неполные десять минут были во дворе дома Сиденгама. Все вышли из карет. Я шагнул к Бэнсону, крепко обнял.

– Всё. Теперь Алис будет рада!

– Как они?

– Да скоро Алис и Томик сами тебе всё расскажут.

– Он уже говорит?!

– Да, немного.

Через час собрались все.

– Никто не гнался, – сообщил Робин. – Так что твой горох не понадобился.

– Мой горох? – не понимая, переспросил Бэнсон.

И Робин, глядя ему прямо в глаза, протянул сундучок. Бэнсон прижал его к груди, раскрыл.

– Привет, – сказал он в квадратное деревянное чрево.

И, достав, показал мне синеватого железного паука с четырьмя острыми ножками-шипами.

– Как всё хорошо. Кузнец просил вернуть после использования, чтобы в подковы перековать.

– Теперь вернёшь.

– Слушай, Том, – сказал он, закрывая сундучок. – Я сокровища Люпуса отыскал. Теперь нужно как можно скорей привезти в «Девять звёзд» кого-то из Серых братьев.

Азарт удачи пьянил. Он требовал, не останавливаясь, мчать судьбу свою дальше: в монастырь «Девять звёзд», таинственный и ужасный. Но наши кареты и кони теперь слишком хорошо знакомы жителям города. Так что новый поход – только ночью, между волком и собакой.