На другой день я потребовал почтовую карету... Я написал письмо и уехал на наши земли. Я не мог больше выносить Париж. Оттуда, никого не повидав, я отправился воевать с турками в надежде, что Бог согласится взять меня к себе. Я понял, что в самом деле отныне... волей-неволей мне надлежит оставаться верным мадам де Ришелье... Вы представляете? Это так просто, так глупо, а жизнь уходит. Смешно...

Но Марианне не хотелось смеяться. Опустившись на колени возле дивана, она снова взяла за руку этого человека, вызывавшего у нее опасения, восхищение, ненависть, страх и даже, на какое-то время, желание и к которому она теперь испытывала сочувствие, напоминавшее нежность. В какой-то мере он был ее братом...

Для нее также первый супружеский опыт стал жестоким разочарованием, но он не шел ни в какое сравнение с ужасной драмой, пережитой юным герцогом. Она ласково погладила его руку, словно давая ему понять, до какой степени она сочувствует его горю. А он повернул к ней измученное лицо с уже затуманенными снотворным глазами и попытался улыбнуться.

– Не правда ли... можно посмеяться?

– Нет! Ни за что!.. Для этого нужно совершенно не иметь сердца. История с вашим браком – самая печальная из всех, что я когда-либо слышала. Вы так заслуживаете сожаления... вы и она, впрочем, ибо она также должна страдать. И... вы больше никогда не видели ее?

– Да! Один раз... Когда я... вернулся во Францию, чтобы помочь находившемуся в опасности королю. Я понял... что вы сейчас сказали: она также должна страдать, несчастное невинное дитя... бедная душа, заключенная в теле монстра. Мы остались друзьями! Она живет во Франции... в замке Крозиль... Она пишет мне... Она пишет так хорошо... так...

По мере того как он говорил, слова давались ему все трудней. Делавшиеся все более тяжелыми веки наконец сомкнулись, и вскоре только спокойное дыхание нарушало тишину рабочего кабинета.

Марианна отпустила его руку, встала и застыла в нерешительности, не зная, что же теперь делать.

Во дворце царила полная тишина. Хорошо вышколенные слуги, безусловно, получившие строгие инструкции, сюда не придут. Только стража должна стоять у входа. Где-то в городе часы пробили час ночи, напомнив Марианне, что до утра далеко и ей есть еще чем заняться...

Нащупав в кармане плотную бумагу, несущую свободу Язону, она на цыпочках направилась к двери. Ее плащ остался в салоне, где ужинали... Когда она пришла, герцог никому не позволил снять его с ее плеч и оставил на кресле на случай, если ей станет холодно от открытого окна. Марианна решила пойти за ним.

Но перед уходом она подумала, что следует задуть свечи, чтобы герцог спокойней спал, и вернулась к столу. Нагнувшись, она снова увидела письмо...

Драматическая напряженность пережитых с Ришелье минут заставила ее забыть о нем, и она упрекнула себя за это. Ведь сама судьба давала ей в руки документ, который мог иметь громадное значение для Императора. Она не имеет права пренебречь таким подарком.

Она схватила письмо и с жадностью пробежала глазами. Оно пришло из Санкт-Петербурга и было написано рукой царя. Особенно привлекла ее внимание подпись наследного принца Швеции, Карла-Жана. Царь под большим секретом сообщал своему другу Ришелье текст присланных ему ноты и письма экс-маршала Бернадота, которые он переписал собственноручно:

«Выработавшаяся привычка императора Наполеона руководить большими армиями обязательно должна укрепить его уверенность в непобедимости, но если Ваше Величество сможет умело сберечь свои ресурсы, – писал Карл-Жан, – не согласится на генеральное сражение и постарается ограничить войну маневрированием и отдельными стычками, Наполеон, несомненно, допустит некоторые ошибки, которые Ваше Величество сможет использовать. До сих пор удача постоянно сопутствовала ему, ибо успехам в военной области, как и в политической, он обязан только новизне своих методов; но если хорошо подвижные отряды будут стремительно нападать на слабые или плохо защищенные места, не вызывает сомнения, что Ваше Величество добьется благоприятных результатов и что Фортуна, устав служить Властолюбию, займет наконец место в рядах, где правят Честь и Человечность...» [2]

В конце письма сообщалось об удовлетворении принца в связи с заключением мира с турками и его нетерпении увидеть наконец прибытие «английских субсидий», чтобы действовать, когда наступит время, «в тылу армии Наполеона и на границах его империи...».

В ноте упоминалось о сильном желании будущего короля Швеции аннексировать Норвегию, датское владение, и о мерах, которые царь собирается принять в отношении Дании, чтобы его друг Карл-Жан смог осуществить свои желания и взамен предложить не такую уж незначительную помощь шведской армии...

Внезапно похолодевшими руками Марианна поворачивала в разные стороны опасные бумаги с таким чувством, словно это готовый взорваться заряд пороха. Она не могла поверить своим глазам. Ее разум отказывался признать то, что было всего лишь прямой и подлой изменой. Бернадот слишком недавно попал в Швецию, чтобы это дружеское письмо к врагу Наполеона можно было оправдать... Но, так или иначе, Марианна понимала, что Наполеону необходимо узнать об опасности, угрожающей ему с тыла...

Решив снять с документов копии, она села за стол, взяла перо, затем передумала. Копий будет недостаточно, если к ним не приложить оригиналы. Она слишком хорошо знала Наполеона, чтобы не сомневаться в том, что он этому не поверит. Она виновато посмотрела на спящего герцога. Неприятно украсть его почту... но это единственный выход. Царское послание должно попасть в руки Наполеона!